Фелипе Рейес - Размышления о чудовищах
Скажем, к примеру, я заговаривал с девушкой, с которой мне хотелось бы лечь в постель, — и закрывал глаза, принимаясь зондировать наиболее близкое возможное будущее: следующее утро. И что я видел? Освежающий образ сирены, выныривающей из облупленной ванны? Нет, правда ведь? Я видел скорее маску с потрескавшейся эмалью, старающуюся улыбаться с выражением паники, свойственным овце, чувствующей, что ее собираются отправить на бойню, как бы ей предварительно ни украшали шею розовой ленточкой. (Или похожие образы.)
Это был для меня плохой период с точки зрения парапсихологии, как я уже сказал. Были случаи, когда я видел женщину тридцати лет и не мог не представлять ее себе на тридцать лет старше, а это вызывает совсем особенные чувства, уверяю вас, потому что это очень похоже на то, как если видишь, как из белого торта вылезает зеленоватый червяк, так что в надежде вновь обрести здравый смысл я на какое-то время перестал ходить по ночным барам, а такое решение всегда бывает болезненным. (Но человек не может быть повсюду.) (Особенно если он уверен в том, что ошибочное место не находится в каком-то конкретном месте, а именно повсюду.)
Прежде, когда еще не изобрели холодильник или что-либо подобное, были люди, которые в жаркое время ходили собирать снег на горных вершинах: так называемые снежники, — это на случай, если кто-то не знает.
Дорога в город обычно была очень длинной, потому что снег — это фрукт, созревающий на высоте облаков, и снег постепенно таял в телегах, которые тащили мулы или задумчивые быки. Снежники с тревогой смотрели на то, как уменьшается в размерах их груз, потому что и цена его уменьшалась, и полагаю, иногда они спрашивали себя, выдержит ли снег дорожную жару, и, полагаю, они также спрашивали себя, стоило ли на самом деле прилагать все эти усилия и везти его. (Я считаю, что да, естественно, потому что снежники были коммерсанты, лирические коммерсанты, но все же, в конце концов, коммерсанты.)
Так вот, поскольку такого рода аллегорические отступления требуют почти всегда поучительной морали, вот вам она, и совершенно бесплатно: "Очень похожим образом человек рассматривает свою собственную жизнь, свою все уменьшающуюся порцию времени — этот бестолковый снежный ком, испаряющийся каждое мгновение, истекающий кровью (образно говоря) капля по капле, сточная канава под не-сущим." (Впрочем, относительно легко говорить как Конфуций или как древние пророки, хотя никто не слушает тебя, что и логично. Даже ты сам, быть может, потому, что ощущаешь себя темнокожим прорицателем, который носит под своей темно-лиловой туникой комплект бирюзового белья. Но в конце концов…)
Меня не приводит в восторг тот факт, что я популяризирую такого рода доктрины, хотя у меня и нет другого средства, кроме как сообщить вам о том, что время наполняет наши глаза блеском страха. Всех: кошку, ящерицу и доктора медицины. (Всех.) Глаза в конечном счете выдают личный страх, потому что в них перестают функционировать фильтры: невинность, удивление, неожиданность. Смотришь на котенка — и видишь в его глазах искрящуюся радость, когда он возвращается в гостиную с пушистыми коврами, съев свою порцию специального корма для котят от шести до двенадцати месяцев. Но зато пронаблюдай за взрослой кошкой в тех же самых обстоятельствах: ты увидишь в ее глазах след глубокого унижения — унижения опустившегося хищника, который ест безвкусный корм из миски со своим именем. И то же самое — с ящерицами: молодая ящерица с живыми глазами, неустанный кавалер, бегающий за развратными ящерицами-самками по стенам, — и старая ящерица, ее глаза рептилии, наученной горьким жизненным опытом, с болтающимся зеленым членом. И примерно так же юный докторишка со своим первоначальным комплексом шамана-спасителя, уверенный в своих знахарских руках, постепенно будет приобретать это отражение профессиональной паники в глазах — перед дичайшими явлениями, которые наше собственное тело способно сотворить, чтобы убить нас: цирроз, диабет, эмфизема… (Все это так, и нет смысла популяризировать эти тезисы, ведь это, кажется, рассчитанное на дешевый успех оружие плохой философской школы — школы сраженного ужасом Сократа, которому только что запустили в лицо тортом с цикутой.)
…Но я вроде бы говорил о чем-то более или менее конкретном. О Йери и детях, если я правильно помню.
Йери, да. Двое детей… Как бы там ни было, я думаю, что эту историю лучше рисовать толстой кистью: Йери и дети были одним кланом, хотя дети не особенно любили Йери, и я был принципиальным врагом этого клана — судьей с виселицей, похитителем кур, конокрадом и самогонщиком картофельного виски. (Все одновременно.)
Я познакомился с детьми в ту пору, когда они уже мечтали об огромных женщинах. Я хочу сказать, что не был биологическим отцом детей Йери, так же как Йери не была биологической матерью своих детей, а это в свою очередь означает, что по крайней мере с биологической точки зрения дети практически были сиротами — обстоятельство, не представлявшее для них ни малейшего препятствия: ведь они презирали нас точно так же, как если б это мы родили их на свет божий. Но Йери обожала этих двоих детей и принимала презрение, которое они в отношении ее проявляли, как ненормальную разновидность сыновнего соучастия, единодушный поток трех сопричастных кровей, которые отталкиваются друг от друга (или что-то вроде того), и в этом вопросе мне было особенно трудно поддерживать с ней гармонию, как и во многих других вещах (хоть это и дурно — говорить все это, когда вода уже прошла под мостом), так что, рассуждая в относительных терминах оценки, Йери была злом в моей жизни, но я уверен в том, что, в общих чертах, я был еще худшим злом — в ее: она мешала мне быть тем, кем я хотел быть, а я в конечном счете мешал ей быть тем, кем она была.
В последний раз, когда я видел детей, старшему было лет четырнадцать, младшему — чуть поменьше…
— Но откуда взялись эти дети? — спросите вы.
Очень просто: посредством уж не знаю какой бюрократической черной магии Йери, которая в то время была замужем за кем-то вроде негоцианта, обратившегося к политике, удалось усыновить их, когда у них еще не прорезались зубы, с перерывом меньше чем в год между одним и другим усыновлением, что показывает, насколько высока напористость материнского инстинкта, поскольку интервал всего лишь в год кажется мне слишком коротким для того, чтоб человек мог забыть лунатические ночи возни с детскими бутылочками (коридор без начала и конца, гипнотическое полотно хождений туда-сюда), с маленьким существом, неподвижно орущим на руках у колосса.
Старший был родом из Португалии, хотя родители его были китайцы, а младший — из Перу, потому что Йери стала жертвой древних конфликтов, случившихся в области Фаллопия, где миллионы дерзких сперматозоидов разных национальностей и разного статуса бессмысленно потеряли свою жизнь. Парадоксы mundi[7], так сказать, потому что я в свое время влюбился в Йери, благодаря методу Фаллопия.
— Методу Фаллопия?
Действительно. Название принадлежит Хупу: метод Фаллопия, суть которого я поспешу раскрыть с максимальным терпением (я говорю «с максимальным терпением», потому что только что выкурил самокрутку, подобную королевской трубе Камелота, и мой разум чертит быстрые, прерывистые спирали, вспышки ясновидения, длящиеся секунду и головокружительным образом исчезающие, прежде чем принять форму связной формулировки.) (Гораздо прежде.)
Итак. Самый распространенный способ оплодотворения, как вы знаете, состоит в следующем: гетеросексуальная пара (в этом случае не подходят даже трансвеститы) ложится в постель. Без презерватива, таблеток или чего-либо подобного: как Моисей с какой-нибудь наложницей в Библии. (С непокрытой головой.) Для начала они немного трахаются. (И нам всегда будет казаться поразительной жадность прикосновений тех, кто отдается этому занятию: как будто они хотят отшлифовать поры на коже, когда ласкают друг друга, как будто хотят вырвать кусок плоти у существа, что находится над ними, или под ними, или, быть может, сбоку, с очень широко раскрытыми глазами или, вероятно, очень плотно сомкнутыми, — но открытыми и сомкнутыми с силой, с энергией — чи, или ци, если вы китайцы или по крайней мере даосы, — мысленно подталкиваемой этим чудесным ужасом, свойственным тому, кто наслаждается внезапным раем и знает об этом, потому что всякий рай — это вспышка молнии.) (И это знают все. Даже самые глупые.) Потрахавшись немного (длительность трахания зависит напрямую от того, надеты ли на ней трусики с заячьей попкой, или с попкой пантеры, или что-то подобное), любовники (строго гетеросексуальные, я настаиваю) замирают в ошеломлении: она начинает чувствовать что-то вроде космического вихря во чреве, а он начинает чувствовать в своих висящих гениталиях нечто похожее на вибрацию мотора, погруженного в сосуд с газированной водой. И наконец, происходит то, что все мы знаем: радостная агония.
