Владимир Гусев - Дни
Саша далеко не уверен, что из его группы все, «конечно, знают» Заболоцкого, и потому, читая стихи, мысленно обращается в основном к трем девицам старшекурсного вида, стоящим, сцепившись под руки, на правом фланге. Но не глядит на них, чтобы этим выделением не сделать бестактность по отношению к прочей аудитории. Стихи Заболоцкого, хотя и всегда нравились игрой созвучий, не волнуют Сашу, но он читает их так, как и следует, чтобы знатоки (а одна из девиц, вон та черная в очках — Саша видит краем глаза, — несомненно такова) внутренне отметили в нем своего: он читает без обыденного, житейского эмфазиса на смысловых кульминациях, враспев и подчеркивая ритм внешне как бы и безразличным тоном, за которым скрыто хорошее чувство стиха и ритма. Краем глаза он видит, как черная девица в очках заулыбалась и закивала ему, как своему.
— У нас портрета Струйской нет, но вы видите вот здесь небольшую копию с портрета Санти. Точно еще не установлено, авторская это копия или искусная подделка. — «Да и как это можно установить?» — мелькает в душе у Саши какая-то детски-наивная, но в то же время для него, если разобраться, и удивительно трезвая и убедительная мысль. — Казалось бы, все отвечает обычной манере Рокотова: тончайшая серебристая гамма, мягкость линий, поэтичность нежного женского характера. Но специалисты считают, что есть некоторые черты, могущие намекать на подделку. Таков, например, этот слишком темный фон, обыкновенно несвойственный Рокотову.
Саша искоса смотрит на аудиторию, совершенно бессознательно ища на чьем-нибудь лице оттенка насмешки, зловещей «легкой иронии». Но все лица, в том числе и черной девицы, вполне серьезны и сосредоточенны, они вглядываются в маленький холст в золоченой деревянной раме с толстыми краями и резными дубовыми листками по дереву — вглядываются, стараясь рассмотреть, усвоить особенности фона. И тотчас же собственные слова кажутся Саше необыкновенно убедительными, профессионально-точными и вескими, и это еще раз отражается во всем его виде: сплошная корректность, квалифицированность и скрытая взволнованность силой искусства, понятной и внятной душе, но так и невыразимой до конца в постных искусствоведческих словах…
— Конечно, в коротких определениях и формулах трудно выразить всю полноту рокотовского обаяния: его надо чувствовать. Копия есть копия, но все же еще раз вглядитесь в нее повнимательней, — добавляет Саша. Краем глаза он видит, что три девицы смотрят на него уже с полным доверием. Все они как на подбор некрасивы, но их доверие приятно. Внимательно относиться к Рокотову сейчас очень принято. — А вот портреты светских красавиц Лопухиной и Нарышкиной работы Владимира Лукича Боровиковского. В то время в его творчестве были сильны влияния сентиментализма, и это отразилось и в наших картинах… Одна из них — подлинная авторская копия…
Саша случайно ловит взгляд черной, очкастой — она почему-то пристально смотрит не на портреты, а на него, на Сашу (вероятно, случайно), — и вдруг забывает, какой из портретов — копия подлинная, а какой — мнимая. Он смотрит на холсты. Обе вроде одинаково хороши: эта розово-милая красавица в сером, с нежной грудью, высокой седой прической, в дымке на темном фоне и эта… эта… некогда размышлять. Саша слегка, незаметно для аудитории краснеет и, лишь чуть-чуть заикнувшись, продолжает:
— Но обе выполнены с достаточным мастерством. (Быстрая интуиция безошибочно подсказала Саше, что не следует говорить о том, где же подлинник, сразу после запинки: досужая аудитория после сразу проверит по подписям.) — Подлинная копия, портрет Нарышкиной, — непринужденно и как бы между прочим во вводной фразе продолжает Саша, — разумеется, все же гораздо более привлекательная. Вглядитесь. Характер здесь выражен более тонко, более поэтично.
Саша умолкает, давая возможность вглядеться, и тихонько проходит взором по лицам: разумеется ли? Да, вполне разумеется. Все очень серьезны, в том числе и черная, все внимательно смотрят; подписи никто не читает.
— Прошу в следующий зал, — говорит Саша.
Саша немного мешкает, пропуская вперед публику и, пропустив, незаметно читает подписи под холстами. Подлинная копия — Лопухина, не Нарышкина. «Ну и черт с ним, — думает Саша с досадой. — Пронесло, и ладно. Откуда я должен знать, вечно помнить?.. А эта, черная-то… тоже, скажите». Он быстро проходит в следующий зал и собирает экскурсию у брюлловской итальянки, потом у «Неутешного горя» Крамского.
— Конечно, Крамской куда драматичней и глубже Брюллова. Смотрите, как написаны эти красные глаза, не просыхающие от слез уже много дней, как беспомощно свисает из руки платок, как поникла вся эта фигура женщины в черном платье. Этот широкий черный кринолин — черное пятно на переднем плане. Этот маленький гробик… У Брюллова — оглянитесь на него вновь («Александр Васильевич удачно вводит в осмотр элемент сравнения, это будит мысль экскурсантов», — автоматически идут в голове слова Ростислава) — все гораздо картинней, эффектней и в то же время и внутренне спокойней. Кстати, смотрите, какая несколько педантически четкая линия — сравнительно с Крамским… Прекрасная полнотелая южная красавица эффектно склонилась над умывальником; торжество жизни, упоение солнцем, чувственной полнотой мира, хотя все и несколько поверхностно… Вместе с тем должен вас предупредить против недооценки, пренебрежительного отношения к романтическому началу в творчестве. Брюллов — не столь уж убедительный пример, но сейчас мы перейдем в залы советского периода, и вы увидите, как сложно и остро стоят в искусстве вопросы романтики и реализма, как опасно быть плоскими, недооценивать субъективных форм творчества.
Сочувственные кивки очкастой, черной. Нос у нее уж слишком, как-то ненормально курносый… В душе у Саши спокойное удовлетворение и ощущение стопроцентной истинности собственных слов.
— А все-таки картины Крамского мне нравятся больше, чем вот разное современное, — вздыхает Мария Витальевна, невзрачная белокурая женщина средних лет в ярко-зеленой кофте. — Вот вы, извините, я еще до экскурсии походила в том зале, куда мы сейчас пойдем (добродушный смешок, реплики аудитории — «Мария Витальевна все сама проверит». Добродушная улыбка Саши, как бы окончательно душевно объединяющая его с аудиторией), так там нарисован полотер у Кончаловского. Тоже, кажется, копия, я не разбираюсь. Ну, конечно, там ярко, красиво. Или этот… Дейнека. Тоже, может, кому-то нравится, а мне не нравится. Так это… неестественно. Какие-то люди, шаги в два метра. — Аудитория добродушно веселится, Саша улыбается и позволяет себе с едва заметно заговорщическим видом косвенно взглянуть на курносую черную. Та усмехается откровенно, заносчиво и, время от времени посматривая на Марию Витальевну — мол, ну, что, все еще говоришь? — с нарочито рассеянным видом озирается по сторонам.
Неожиданно Саша испытывает мгновенную неприязнь к девице. «Тоже, знаток… Боровиковского-то не разобрала же», — думает он. Он продолжает добродушно-заговорщически, как бы подмигивающе улыбаться, но в то же время в данный момент он чувствует, что позиция Марии Витальевны внутренне чем-то вполне устраивает его, удобно располагает к себе. «Так-то проще, лучше — любить Крамского», — мелькает четкая мысль, но тут же и пропадает; Саша не засекает ее. И все же все это внутреннее состояние отражается и в лице у Саши, и он смотрит на женщину с невольной симпатией и пониманием. И когда он начинает говорить — а говорит он слова, опровергающие ее одностороннюю, старомодную, неквалифицированную точку зрения, и при этом не забывает и чуть заговорщически-иронически улыбаться и в сторону девиц, — когда он начинает говорить, женщина, несмотря на его слова и ироническую улыбку, интуитивно ловит эту его симпатию, понимание и потому нисколько не обижается, а благодарно кивает, с преданно-робкой улыбкой глядя ему в глаза. Его поучения и ирония не вызывают в ней желания спорить, ибо она видит, что внутренне он в чем-то действительно согласен с ней, что бы он там ни говорил. А говорит он так:
— Ваше мнение, хотя по форме выражено и недостаточно профессионально, но по сути совпадает с мнением еще многих и многих наших авторитетных искусствоведов. И я вполне понимаю, внутренне понимаю вашу позицию. — Он смотрит на нее, она, кивая, смотрит на него и видит по его глазам, что он и правда понимает. И это слово «позиция» — такое профессионально-уважительное по отношению к словам ее, простой экспедиторши, не понимающей в живописи… — Но мы не должны упрощать искусство, — говорит он, косвенно взглядывая и на девиц и одновременно не отворачиваясь от Марии Витальевны. — Искусство разнообразно… и мы должны учиться чувствовать более тонко, чем сейчас, постигать всю сложность и самого мира, и отражающего, познающего его искусства…
