Росс Кинг - Домино
— Но… мы договорились с ним о встрече, — смущенно проговорил я, проявляя ненужную настойчивость.
— Тогда вот что! — Копна волос метнулась обратно в окно и появилась снова через несколько секунд. — Возьмите это на вашу встречу!
Вместе с распоряжением (его последнее слово женщина вытолкнула, как плевок) в окно полетел какой-то блестящий предмет. Едва не задев мою голову (как кусок штукатурки у Топпи), он ударился о тележку и отскочил в сторону.
— Всего хорошего, сэр! — крикнула женщина, и окно с громким стуком захлопнулось.
Я наклонился и подобрал предмет, оказавшийся серебряным медальоном на тоненькой цепочке; внутри обнаружилась акварельная миниатюра — вглядевшись в нее, я узнал лицо женщины, которая только что захлопнула окно.
Я взвесил в ладони медальон, поднял взгляд на окно и снова опустил его на портрет. Выполнен он был довольно непритязательно и, на мой неопытный взгляд, не представлял собой особой ценности, однако у меня появилось дополнительное основание, чтобы разыскивать сэра Эндимиона. Минут двадцать я торчал под дверью, являя собой, как мне подумалось, ухудшенное подобие Уилрайта, несущего вахту под роскошным портиком дома Топпи.
Пока текли минуты, я печально размышлял о том, что сказал бы по поводу происходящего Пинторп: решительно отрицал бы существование сэра Эндимиона, поскольку я его не вижу, или даже объявил бы иллюзией, заодно со всем сущим на земле и небе, меня самого — поскольку я так одинок и никому в мире не нужен.
Уличное зловоние вернуло меня к действительности, и я поплелся домой, чувствуя себя таким же заброшенным и жалким, как накануне у Топпи, а также неоднократно у дверей моего родственника. Я гадал, как много лондонских дверей еще не откроется на мой стук и как много столичных жителей в упор меня не увидит, и задавался вопросом, каким образом я в таком случае найду себе место под солнцем.
Не останется ли для меня закрытой и дверь леди Боклер? Что если и она, так обхаживавшая меня позавчера, забыла вдруг о моем существовании или не захочет его признавать?
Эти — как я думаю, вполне понятные — подозрения одолевали меня двумя часами позднее, когда я, засунув под мышку коробку с красками и запихнув в небольшую сумку баночки, отправился в округ Сент-Джайлз. Упомянутые два часа я почти целиком посвятил размышлениям о том, как нарядиться ради такого случая. В последнее время Топпи великодушно пополнил мой небогатый гардероб — главным образом ради наших совместных походов в Воксхолл и Рейнла-Гарденз. Эти накидки, штаны и пара-другая шелковых чулок были единственным материальным результатом нашей дружбы. Я наследовал эти сброшенные перышки райской птицы после его частых визитов к портному на Нью-Бонд-стрит. Мне понравилось посещать портновскую лавку, где за длинным столом сидели и прилежно шили работники; их фигуры, с наброшенными на плечо или колени пустыми рукавами и штанинами, напоминали скульптуру «Pieta»[11].
Приняв близко к сердцу нравоучение Топпи относительно внешности, я вознамерился слепить свой облик, придать ему стиль. В первые дни в Лондоне я очень переживал из-за вероятной простоватости моей походки и речи, боялся ходить и говорить как шропширская деревенщина. Однако я немало времени совершенствовал свои манеры перед зеркальцем и наконец решил, что — если забыть о брызгах кофея и пирожках с рыбой — могу считать себя утонченным модником не хуже прочих, в особенности когда на мне шикарные обновки, пожертвованные Топпи. На вечер я выбрал попугаечно-зеленую накидку, голубой, отделанный золотом камзол, короткие черные штаны в тонкую белую полоску, черный кафтан, украшенный синей с золотом парчой, и белые шелковые чулки, по сторонам которых тянулась пестрая вышивка в виде цветущего винограда (ее можно было принять за змей, кусающих мои колени). Правда, в одном из чулок зияла большая дыра, куда высовывалось несколько пальцев, а штаны я надевал накануне и теперь их не помешало бы почистить; кроме того, я не отказался бы от шпаги с серебряной рукояткой — такую заказал себе на прошлой неделе Топпи в шпажной лавке на Странде. Тем не менее, когда я на Грик-стрит обозрел свои кружевные манжеты и пудреный парик в коротких завитках, отраженные в витрине сырной лавки, я сказал себе, что в целом готов подвергнуться даже бескомпромиссному осмотру лакея лорда У***.
Я остался так доволен своей обновленной внешностью, что помедлил перед витриной и вытворил несколько глупых трюков: потопал башмаком по плитам мостовой, покачал туда-сюда тросточкой, предложил невидимому компаньону щепотку из своей табакерки. Эта маленькая сценка навела меня, когда я продолжил путь, на мысли о том, как я выгляжу со стороны, поскольку — я уже говорил — я не всю жизнь был уродом. Хотя мой нос (унаследованный от Полликсфенов) был несколько длиннее, чем предписывала мода, но луковичную форму и уйму прыщей он приобрел значительно позднее; тогда он выглядел, на мой вкус, вполне респектабельно: «Совершенный физиогномист» истолковал бы его форму и длину как признак сангвинического темперамента в совокупности с гибким умом. Подобным же образом, я предпочел бы иметь менее выдающиеся уши и подбородок, но они были не настолько плохи, чтобы лишить мою внешность привлекательности; отец сказал бы, наверное, что такие уши — принадлежность внимательного слушателя, а подбородок — человека решительного и твердого. Плечи, правда, были хиловаты, — более крепкая пара досталась бедняге Уильяму, — но зато спина прямая; ноги, несколько тонкие в чулках Топпи (которые, увы, немного не доставали до края штанов), имели красивую форму: я упражнял их, гоняясь за пернатой дичью и зайцами на уэльских границах. По поводу ног Топпи указал мне однажды в Рейнла-Гарденз, что я мог бы надевать чулки с накладными икрами, а неважный цвет лица, — продолжил он, — ничего не стоит поправить с помощью maquillage[12], а также двух-трех мушек в форме сердечка.
— Любая женщина простит тебе эти маленькие хитрости, — заверил он, когда я указал ему на недопустимость обмана, — ибо, если тебе посчастливится заиметь даму сердца, ты убедишься, что она тоже, прежде чем вынести свое лицо на суд общества, приукрасит его по мере необходимости при помощи мушек, белил и пинцета. Мы живем в век обмана, — продолжал он, высоко задирая голову, как глотатель шпаг. — Это век масок, притворщиков, протеев и хамелеонов, ежечасно меняющих свой цвет. Каждый из нас прячет что-нибудь — под париком, мушкой, накладкой, за маской, веером, под толстым слоем белил. Поскольку, как сказано, «красота сосредоточена в лице», и это в первую очередь относится к дамам, лица которых следует обихаживать как творение высокого искусства. Да, Джордж, дамы в своем роде не хуже тебя владеют кистями и палитрой. Ручаюсь, красивейшие из женщин — это изощренные, талантливые художники, уровня Каналетто или Рейнолдса. Ну вот, взгляни на эту!
Кончиком трости он указал на всем известную модницу, младшую дочь герцога из весьма старинного рода. Она сидела высоко над нашими головами, в одной из нарядно расписанных лож, и принимала угощение от кавалера, чей годовой доход, по слухам, достигал пяти тысяч фунтов. Она была и в самом деле красавица; никто в тот вечер не мог с нею сравниться.
— Как постигла она искусство обращаться со светом и цветом, — ухмыльнулся Топпи, — с красками и кремами, примочками и притирками! Она творит настоящие шедевры! Хочешь, я расскажу о секретах ее искусства? Рябины на щеках и шее она скрывает при помощи ртутной воды и толстого слоя свинцовых и перламутровых белил. Пробковые шарики придают объем щекам, провалившимся по причине жестокого венерического недуга. Ее природные брови выщипаны без остатка и замещены кусочками мышиной шкурки; того же происхождения мушка налеплена на пятно, уродующее подбородок. Свинцовый сурик, смешанный с кармином и киноварью, придает здоровый румянец воспаленному лицу и зажигает очаровательным любовным огнем глаза, подслеповатые и бесцветные. Она плешива, как Цезарь, но что с того? Глянцевую макушку скрывает обильная масса фальшивых волос, высота и прочность прически обеспечивается густой пастой из бараньего нутряного жира, свиного и свечного сала; сверху это сооружение припудрено мелкой мукой и сбрызнуто, как и вся красотка, одеколоном. Если размотать ленту, прикрепленную к верхушке прически, она протянется от жилища этой дамы на Хановер-Сквер до дома ее модистки на Бонд-стрит.
— Вглядись в нее хорошенько, — самодовольно подмигнул Топпи напоследок, обращая к даме спину. — Как всякий живописный шедевр, она вскорости покроется трещинами и поблекнет, поэтому, Джордж, спеши воспользоваться случаем.
Я отказался одобрить подобные обыкновения и добавил, что если дамы обращаются к прекрасному искусству живописи с единственной целью состряпать подделку, то пусть бы не касались его вовсе. Более того, в отношении собственной наружности я тоже не желал подправлять созданное матерью-природой, будучи достаточно привлекательным молодым человеком и без мушек и накладных икр. И когда я гляделся в витрину сырной лавки, мысль, что мною могла заинтересоваться такая красавица, как леди Боклер, показалась мне не столь уж невероятной.
