Росс Кинг - Домино
Я перекатился на спину и лежал неподвижно, пока боль в животе и голове не утихла, уступив место другой, более глубокой, которая слабо пульсировала в груди и покусывала сердце. Кто бы мог подумать, что под покровом нарядной мишуры скрывается такой грубый негодяй! Я продолжал лежать, разглядывая беззвездное небо над головой — огромное пустое полотно — и удивляясь тому, в каком вероломном и непонятном мире очутился.
Потом я поднялся и похромал к Хеймаркет; немногие оставшиеся монеты перекатывались и звенели в моем кошельке, словно колокольчик прокаженного.
Глава 5
Отличный ночной сон вернул мне бодрость. Вскочив с постели, я проворно запечатал свечным воском письмо к матери (написанное после посещения кофейни), где признавался в провале дипломатической миссии к лорду Полликсфену, в неприкаянности, безденежье и горячем желании возвратиться в Аппер-Баклинг. Ибо после Мэрибоун-стрит я в отчаянии оглядел свою темную каморку и спросил себя, неужели мне на земле не назначено иного места. Кровать, деревянный стол, два старых стула с плетеными сиденьями, зеркало в сосновой раме, обтрепанные занавески, пропускавшие сквозняк, железная печь, кочерга с лопатой, пара щипцов, железный подсвечник, оловянная кружка вместимостью в пинту — у меня не было иного скарба, кроме этого жалкого барахла, да и оно, увы, принадлежало не мне.
И все же в то утро я радовался не только мыслям о назначенных на сегодня встречах, но и письму от моего старого друга Пинторпа, которое доставили с утренней почтой. Пинторп, все детство проживший со мною по соседству, проучился два года в Оксфорде, а прошлой весной принял духовный сан, вступив таким образом на стезю, какую прочили и мне. Он получил назначение в крохотный приход в Сомерсете, где поначалу принялся внушать местным фермерам и каменщикам эксцентричную философскую доктрину, усвоенную в университете, но, не сумев никого обратить, повадился писать по вечерам длинные письма, а скорее трактаты, все более ставившие меня в тупик. Целью было убедить меня в достоинствах философской методы, позаимствованной у епископа Беркли (кто бы ни был этот джентльмен). Я никак не мог уловить смысл пинторповской теории «имматериализма», но письма объясняли, как он единым махом покончил с материей и свел всю действительность — с ее красками, светом и звуками — к одной лишь иллюзии. Зрительные качества, как он, ссылаясь на епископа, объяснял, реально не существуют — это не более чем «умственные идеи».
«Я убежден, — гласило его нынешнее письмо, — что Реальность воспринимаемых Предметов состоит исключительно в том, что их ощущают разумные Существа, такие как ты или я. Материальный Мир Деревьев и Домов, Улиц и Рек, согласно разделяемому мною Мнению, не существует ни в себе, ни сам по себе; то же можно сказать о Качествах, как-то: Цвет, Звук или Вкус; более того, другие Люди также существуют лишь в той Мере, в какой ты их ощущаешь. Поскольку все Предметы в Мире, представляют собой, говоря по Правде, умственные Образы. «Esse est percipi» — говорит епископ Беркли, то есть:»существовать — значит быть ощущаемым». Вот Слова выдающегося»Трактата о Принципах Человеческого Знания», где великий Философ уверяет:»Все Сущее на Небесах и на Земле, короче говоря, все Тела, образующие мощную Структуру Мира, существует только лишь в Уме — их Бытие должно кем-то ощущаться или осознаваться».
Рассмотрим Случай, — продолжал Пинторп, — когда ты в Сумерках зажигаешь у себя в Комнате Свечу и замечаешь Цвет Обоев. Но если ты погасишь Свечу и снова бросишь взгляд на Обои, то, думаю, обнаружишь, что тот же самый Объект, то есть Обои, представляется Наблюдателю окрашенным совершенно иначе. Из этого Феномена мы можем заключить лишь одно: поскольку Цвет подвержен Изменениям, его нельзя считать подлинным Свойством Объекта, обладающим материальным Существованием. Отсюда многоученый Беркли делает вывод, что все Свойства Объекта, то есть Цвета, Формы, Неподвижность или Подвижность, не существуют отдельно от Наблюдателя, но обусловлены его Разумом и существуют только в его Ощущениях.
Следовательно, мы, как мне кажется, можем утверждать, что подобные Образы или внешние Знаки, начертанные в окружающем Мире, в большинстве своем обманчивы. Пойми, Джордж: все Краски, которыми расцвечен наш Мир, все его прочие зрительные Образы и Звуки — не более чем Игра Света».
Заключительную часть своего письма Пинторп посвятил совершенно иной теме: своему аптекарскому огороду и деревенским котам, все лето — чем дальше, тем чаще — совершавшим на него набеги; мне, однако, были безразличны его жалобы и тактические приемы, поскольку у меня не шла из головы идея, которую высказал Беркли. Меня очень сильно смущала — и вызывала желание поспорить — странная доктрина, согласно которой (если Пинторп правильно ее изложил) все объекты внешнего мира, включая, вероятно, и людей, являются продуктом нашего заблуждающегося мозга. Не сомневаюсь, мой почтенный отец уверенно опроверг бы его доводы, поскольку «Совершенный физиогномист» повторял вслед за Платоном, что внешние формы вытекают из внутренних, являясь их знаком. И вот — эта бессмыслица. По Пинторпу, стало быть, выходит, что если я не вижу сейчас своих карманных часов (этим утром я их где-то затерял), то их вообще не существует? Или, подобным же образом, не существует и самого Пинторпа, поскольку и его сейчас передо мною нет? А если такового человека нет в природе — чушь собачья! — с какой стати верить тому, что он сочинил?
Едва я завершил свои взволнованные раздумья, как миссис Шарп позвала меня к завтраку. А через час я в свеженапудренном (из пудреницы мистера Шарпа) парике шагнул на улицу, и, как мне показалось, головы в витрине «Жюля Реньо, изготовителя париков» напутствовали меня ободряющими кивками.
Моей первой целью было жилище сэра Эндимиона Старкера на Сент-Олбанз-стрит. Дорогой я пытался состряпать речь к этому достойному джентльмену, но путь оказался слишком короток: за угол на Норрис-стрит, вдоль Маркет-лейн, направо на Чарлз-стрит и вновь направо, так что мне не пришло в голову ничего, кроме нижайших извинений за невозможность выполнить обязательство и новых неловких фраз о своих надеждах на будущее.
Однако на Сент-Олбанз-стрит я столкнулся с такой неожиданностью, что все это быстро вылетело у меня из головы. Вначале я решил, что перепутал адрес, данный сэром Эндимионом, так как искомый дом имел убогий вид и явно нуждался в починке; такому солидному джентльмену, как сэр Эндимион Старкер, приличествовало, несомненно, совсем иное жилище. У дверей валялась опрокинутая тележка, на которой привезли уголь, а рядом, на ворохе присыпанной сажей соломы — дохлая крыса невероятных размеров; над ее вздувшимся на солнце трупом с жужжанием роились мухи.
Я засомневался еще больше, когда на повторный стук дверного молотка не последовало ответа. В третий раз молоток треснул у меня в руках, и я прокрался к окну, но через закопченное стекло не смог разглядеть, что делается внутри. Я различил единственно пустую, заброшенную приемную — такого разгрома мне не приходилось наблюдать даже у Топпи, в самый разгар его обновительных работ — и сделал вывод, что с моим долгом, равно и с надеждами на будущее, дело обстоит совсем плохо.
Я собрался было возвратиться на улицу (сделав новый длинный крюк вокруг усопшей крысы), но над моей головой раздался скрип оконной створки. В слепящем солнечном свете я различил высунувшуюся из окошка четвертого этажа женскую голову; лицо женщины скрывала копна ярко-охристых волос.
— Кто там?
— Джордж Котли, — отозвался я, отвешивая низкий поклон. — Я ищу сэра Эндимиона Старкера.
Голова исчезла, но вскоре вновь появилась, встряхивая золотистыми локонами, которые едва не достигали переплета нижнего окна. Исключительно благодаря объему и расположению этих волос мой взор проницал лишь малую часть молочно-белых красот их обладательницы, ибо я не мог не заметить, что она, спеша откликнуться на мой зов, подбежала к окну в некотором неглиже, а точнее, и вовсе без всякой одежды.
— Сэра Эндимиона здесь нет, — заявила прелестница, заметно недовольная то ли моим появлением, то ли отсутствием сэра Эндимиона.
— Но у меня назначена с ним встреча. Не скажете ли, госпожа, здесь ли он проживает?
— Сэра Эндимиона здесь нет, — повторила дама. Маленькой ладонью она откинула со лба изобильные локоны, и на мгновение мне открылось ее мертвенно-бледное лицо; оно ничуть не походило на лицо леди Боклер, напудренное, с начерненными бровями, белое как магнолия. Пугающе-нездоровый цвет кожи, а вернее, отсутствие цвета говорило о том, что ее очень редко касаются солнечные лучи.
— Но… мы договорились с ним о встрече, — смущенно проговорил я, проявляя ненужную настойчивость.
