Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза
15 июля. Вернувшись домой, папа бросил на пол мокрый мешок. Внутри лежали такие же мокрые, выпачканные в грязи бататы. Мама впервые за много дней улыбнулась. Папа, немного приободрившись, рассказал, что вниз по реке проплыли две лодки. «Семья?» — спросила мама. «Похоже на то», — ответил он. Сегодня Юдзи тошнило чем-то желтым и вонючим. После этого он совсем сник, и мама скорее принялась его тормошить.
16 июля. Мама посоветовала мне подробно записывать в дневник все свои мысли, но сегодня я узнала о том, что тетя Кавамото, свалившись на улице, умерла, и мне стало так грустно, так грустно, что не могу ни о чем писать. Когда мы вместе с Нумадой Каори заходили к тете Кавамото в гости, она всегда угощала нас разными необычными конфетами и вообще была с нами очень ласкова. Ее смерть для меня такое горе!
17 июля. Сегодня вновь качнулся дом. И качнувшись, он как будто слегка сдвинулся и покосился. Ужасно неприятно! «Пора наконец решаться!» — закричал папа на маму неожиданно сердитым голосом. Юдзи все еще плох, поэтому мама то и дело начинает плакать.
18 июля. Шел дождь, но день был жаркий и душный. Папа позвал меня, я открыла дверь из кухни и увидела в саду большую желтую резиновую лодку. Раньше ее здесь не было, и я удивилась, когда только он успел ее притащить. Лодка была размером с кухню, сверху сделан навес из куска толстой зеленой ткани. Я спросила папу, откуда он взял такую большую лодку, но в ответ он только рассмеялся. Оглядевшись, я заметила брошенные в углу сада большие газовые баллоны, которые когда-то принес дядя из Кунисиро, и поняла, что с их помощью папа и сумел так быстро надуть лодку. «Завтра все вместе поплывем на лодке вниз по реке», — сказал он. Мама, надев резиновый плащ, раз за разом переносила в лодку вещи, набитые в полиэтиленовые мешки, чтобы не промокли. Там должна быть и наша с Юдзи сменная одежда. Затем мама дала мне маленькую деревянную коробку и сказала: «Мэгуми, сюда положи самое для тебя дорогое!» Самое дорогое, что у меня есть, это призма в виде пирамиды, поэтому первой я положила в коробку ее. Мама сунула туда же деревянную козочку — скандинавский амулет. Потом посоветовала туда же спрятать и этот дневник, так что на какое-то время прерываю свои записи. Не знаю, куда мы поплывем, папа еще ничего не говорил, но наверняка туда, где не льют целыми днями дожди. Река Нотагава стала еще шире и грозно шумит, отчего немного страшно, но если мы сможем добраться до места, где дождь уже кончился, бояться нечего. Я уверена, как только мы туда доберемся, Юдзи сразу поправится.
На этом дневник обрывался.
Он встал спиной к бухте Летние дни, так что ветер с моря трепал его длинные волосы. Затем вынул из коробки, отделанной красным кантом, деревянную козочку и, держа на ветру, внимательно в нее вгляделся. У него было такое чувство, что и он когда-то бывал в стране под названием Скандинавия, но ничего не мог о ней вспомнить.
Он попытался вообразить маленькую девочку, спящую, зажав в кулачке деревянную козочку. На мгновение почудилось, что перед глазами всплыло невинное круглое личико с короткой челкой, но видение тут же распалось, рассыпалось в ослепительных лучах южного солнца.
Он аккуратно положил обратно в подсохшую коробку дневник, игрушечную козочку и поставил ее у изголовья расстеленного на траве полотна, служившего ему постелью. Он слышал от старика, что примятая полотном трава называется «прибрежной». Когда он валился, вытягивая руки и ноги, трава обдавала его крепким запахом солнечного жара, поэтому-то он так полюбил на ней спать.
Он закрыл коробку и, ступая по сухой траве, вышел на берег. Сделал несколько шагов навстречу дующему с моря ветру. В бухте, средь белых песков Феникс-3, подняв призму в небо, водил ею по сторонам, глядя через стеклянное дно на все, что попадалось на глаза. Призма ярко сияла в палящих солнечных лучах, впереди на небе висело белоснежное облачко.
Наблюдая издалека, он, точно танцуя, покачивался из стороны в сторону. Затем, как был босиком, бросился бежать туда, где стоял Феникс-3.
Грубо выхватил у него из руки призму. Добежал до кромки прибоя, тяжело дыша, направил призму в небо и посмотрел сквозь нее. Белоснежный песок и лазурное море сверкали, поменявшись местами. Он стал вращать призму, потом и сам закружился на горячем песке. И так кружась, отдавал знойному ветру свои невыплаканные слезы.
Arne ga yandara by Makoto Shiina
Copyright © 1983 by Makoto Shiina
© Дмитрий Рагозин, перевод на русский язык, 2001нацуки икэдзава
я, чайка
Начали с отдела овощей и фруктов, обошли лотки с мясом и рыбой, взяли молочных и замороженных продуктов. Потом еще набрали консервных банок, бутылок, с дальних полок прихватили всяких хозяйственных мелочей, навалили, наконец, рулоны туалетной бумаги и пачки салфеток, так что в итоге тележка наполнилась доверху.
— Не много ли мы набрали? — спросила Канна.
— Нормально. Денег хватит.
— Что за чушь ты несешь! Разве в деньгах дело! — Канна подняла глаза на Фумихико. Тон такой, будто они друзья-приятели. — В холодильнике еще осталось мясо, к тому же ты ведь вернешься в среду вечером.
— Конечно, вернусь. Но я не хочу, чтобы в мое отсутствие Канна умерла с голода.
— Я что, по-твоему, канарейка?
— Накупая все сразу, экономишь время.
— Между прочим, продукты имеют обыкновение портиться, — продолжала задирать Канна.
— Если это тебя так заботит, ешь побольше. Тебе ведь надо расти.
— В одного человека столько нипочем не влезет! И потом, мне нельзя толстеть, я хожу на тренировки!
И все же, только набрав гору продуктов и всякой всячины, Фумихико почувствовал себя удовлетворенным. Покупки придают бодрости, а он в этом сейчас нуждался как никогда.
Рассчитавшись у кассы, они разобрали пакеты и, ступая по раскисшей земле, направились к стоянке.
Жаль, что нельзя тележку из торгового зала подкатить прямо к автомобилю, подумал Фумихико. Могли бы отрядить на стоянку служителя, чтобы присматривал за тележками!.. Скажи он об этом вслух, Канна непременно упрекнет его, что он уже говорил это много раз. Но что поделаешь, если в одном и том же месте в голову приходят одни и те же глупые мысли! Реакция на внешний мир становится все более рутинной.
— Ты беспокоишься? — спросила Канна уже в машине.
— О чем?
— Ну, что уезжаешь в командировку и надолго оставляешь ребенка одного.
Фумихико на минуту задумался. Может, так оно и есть?
— Да нет… Просто хочу приготовить все, что надо.
— У меня все будет нормально. Я привыкла, ты ведь и на работе часто задерживаешься допоздна один, а то и два раза в неделю. Даже когда два вечера подряд — ничего. Ем вовремя, квартиру убираю. В школе стараюсь изо всех сил.
— Да, ты у меня молодчина. Но одна ночь — это еще туда-сюда, а когда приходится уезжать на три дня, я все же беспокоюсь.
— Помнишь, я в первый раз осталась одна? Вот когда было хуже всего. Поужинала, вымыла посуду, потом закрыла дверь на ключ и цепочку, проверила газ. Ты позвонил, и я сказала, что все в порядке. А как в постель легла, сразу почувствовала, что я ведь одна, и как-то не по себе стало, сон как рукой сняло…
— Страшно было?
— Нет, не страшно… Только волновалась ночью. А потом ничего. Привыкла. Вероятно у меня одиночество в характере.
— Вот что. Приберись-ка еще у себя в комнате. Нет ничего хуже, чем одинокий лентяй.
— Ну знаешь, лучше уж жить одной, по крайней мере никто не пристает со своим занудством…
Пока они выгружали пакеты из машины, поднимались на лифте, раскладывали покупки в кухне и до самого того момента, когда разошлись каждый в свою комнату, Канна продолжала говорить не умолкая. Наверно, хочет выговориться вперед на несколько дней, подумал Фумихико. Может, и вправду она спокойна? Может, ей даже нравится, что у нее такая немного странная жизнь. Никому не говорить в школе, скрывать от соседей… Нравится играть в тайну…
— Ты завтра рано?
— Да, я должен проехать шестьсот километров. Хочу успеть проскочить по столичной скоростной до утреннего затора.
— А у меня утром — тренировки. Надо выйти из дома в шесть, так что нам — в одно время. До школы подбросишь?
— Еще чего!.. Ну ладно, так и быть.
— Кстати, а куда ты едешь?
— На север. В сторону Тохоку.[10]
Больше Канна ни о чем не спрашивала. Фумихико никогда не сообщал дочери ничего конкретного о своих поездках. Канна усвоила, что отец половину недели ходит на фирму, другую половину работает дома и два-три раза в год уезжает в дальнюю командировку, вот, собственно, и все. У Фумихико было немного повреждено ухо, из-за чего ему нельзя было летать на самолете. По мнению врача, делавшего ему операцию, падение давления могло вызвать острую боль в ухе. Обычно атмосферное давление меняется постепенно и совершенно не ощущается, даже чем оно выше, тем приятнее самочувствие. А вот лифты в высотных домах не для него. Тысяча тринадцать миллибаров — это еще куда ни шло, шутил Фумихико, а вот что со мной будет в самолете с его семьюстами пятьюдесятью миллибарами, страшно подумать! Поэтому в дальние путешествия он отправлялся на поезде, а в места поближе — на своей машине.
