Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
И тут, сквозь матовые стекла, мы увидели, как по галерее идет мужчина, и снова съежились, но все глазели и глазели. Через несколько мгновений он подошел к окну и стал рядом с ней. Такой высокий господин, очень худой, с длинной рыжей бородой, а одет был в длинный балахон, будто священник или монах. В зубах у него была длинная сигара, а глаза беспокойные и испуганные, ровно у дурачка какого. Глянул он в сад и тут же залопотал как‑то по — непонятному; временами и голоса‑то не было слышно, а видно было только, что все шевелит губами, и говорит, и говорит… Положил руку на голову прекрасной этой госпожи и мотнул бородой в сторону сада, как будто ей что‑то показывает, а сам все бормочет без конца, и явно что‑то пакостное, хотя красивая барыня ему не отвечала ни слова и не переставала улыбаться… Потом вдруг схватил ее сильно за плечо и толкнул назад одним движением, правда не опрокинув при этом, так что надо думать, она сидела па какой‑нибудь каталке. Потом вылез снова — и все говорит этак быстро — быстро, да и не говорит уж, а кричит, и стал рвать у себя волосы из бороды и потом сдувать их с ладони, и при этом еще дышит тяжело… А потом вдруг расхохотался так, что у нас мороз по коже пошел, взмахнул руками к пебу и захлопнул окпо с таким ударом, что не знаю, как только не посыпались все стекла.
Меня все это так поразило, что уж и не помню, как ставил ноги на ступеньки, помню только, что оказался на дне ямы, задницей в глине, а сам трясусь, как старый паралитик. Ребята тоже скатились вниз — не помню, раньше или позже, — и все мы мокрые, будто из пекарни выскочили. Потом, не говоря ни слова, выпрямились, приняли еще по хорошему глотку из бутылки, и когда уже совсем готовы были сматываться, то услышали вдруг выстрел из ружья, и на нас попадали сверху клочки листьев камелии…
— Да, сеньор, все это правда, и все произошло именно так, как я вам только что сказал. Клянусь вам памятью моего покойного отца…
— Нет, сеньор, нет у меня охоты ни есть, ни чего‑либо еще, и не устал я вовсе. И потом, когда я говорю об этих вещах, то чувствую, что меня уже не берет «задумка» — а то ведь все время, что меня продержали взаперти, в участке, она меня прямо‑таки заездила, и даже думать не давала о том, что произошло.
— Ну, как скажете, лишь бы только мне позволили побыть здесь. Сделайте мне такое одолжение, прошу вас. Если меня снова сведут в участок, просто не знаю, что произойдет… Уж лучше пусть меня сразу отведут в тюрьму. Молодому парню, да с горячей кровью, когда его бьют По лицу, а у него руки в наручниках, то прямо хоть ложись и помирай в тот же самый момент… Это не по — людски, и не знаю, как это есть люди, и христиане, которые могут делать такое другим людям, и тоже христианам. Так что прошу вас как о милости…
— Бог вас вознаградит, сеньор, бог вас за все вознаградит… И все будет так, как вы скажете… И до скорого, если будет на то воля божья…
ГЛАВА II
—
— Почему, господин начальник?
—
— Изоляция? А это еще что такое?
—
— Оно, может быть, так и положено, раз уж вы это говорите… Но все же кому, скажите, было бы плохо, если бы она сама меня и кормила тем, что мне приносит?
— Ну, не знаю, не знаю… Что же теперь делать бедной старухе? Раз уж она здесь… Обнять бы ее только, чтобы успокоить и чтобы она знала, что я ничего плохого не сделал, и здесь я только даю показания, и никто не сможет свалить на меня то, чего я не делал… А еще я хотел узнать, как там Балаболка и малыш. Я так думаю, что человек имеет право узнать что‑нибудь о своих.
— Нет, сеньор, она ведь такая глухая, что прозалиться мне на месте, если здесь не будет слышно все, что я ей скажу. Да мы, может быть, и двух слов друг другу не скажем, вот только спрошу ее о Балаболке и мальчишке. Бедная старуха уже несколько лет как устала со мной говорить — будь проклят тот день, когда она меня родила на свет, лучше бы мне было родиться в свином хлеву, извините за выражение! Теперь она со мною и не говорит, только смотрит молча и слезы катятся — от них у нее уже борозды по щекам пролегли. Так, знаете, смотрят на неисправимых, уж лучше б она меня изругала в хвост и в гриву… Теперь она только говорит мпе: «Одумайся, сынок, одумайся… Когда же ты наконец одумаешься, сыночек?»
— Ладно, пусть будет как вы говорите, в законах этих я все равно ничего не понимаю, да и нужды нет… но пусть там, на небе, смилуются над вами над всеми…
— Так, ничего. Это я сам с собой говорил. Проститб.
— Да, конечно… Так вот, как я вам уже говорил.;, лило как из худого ведра…
— Эх, сеньор, это, наверное, вам так кажется!.. А я вам говорю, что дождь во многом виноват… Если бы не этот холодина, который меня пробрал, не успел я выйти от Балаболки, и если бы не этот дождь стеной и без передышки, под которым ты словно в кошмарном сне, когда ищешь выхода и не находишь… если бы не это, то многих вещей бы не случилось, а я пошел бы себе на работу и не посмотрел бы ни на кого, вот вам мое слово… Потому что одно дело — тратить свое, заработанное, и совсем другое — когда ты просто лодырь и не знаешь, па что себя употребить в этой жизни, или хочешь прожить ее захребетником. Что я работяга, это все на свете знают, и что никогда на боку не лежу, разве когда уж вовсе работы нет. И работать готов и зимой, и летом, и по хорошей погоде, и по плохой; и скажу вам даже, что в такие вот зимние дни, когда стоит сухой морозец, так прямо в охотку бывает повкалывать. Вы этого, может, и не знаете, да и не обязательно вам это знать, потому как вы больше по письменной части. Ну так я вам говорю, что иногда, бывает, придешь, весь закоченев, да снимешь куртку, да поплюешь на руки, да как вдаришь по камню, и еще, и еще, пока от него мелкий щебень не останется, — тут‑то и почувствуешь, что кровь у тебя согревается и что тебя так и распирает изнутри желание петь!.. И я уж не говорю, когда вдруг солнце покажется из‑за гор… Ну да чего уж теперь, когда все накрылось!..
Так о чем я бишь… значит, добрели мы до Бурги[6] и остановились возле большой трубы. Там нашли здоровый ящик, разломали его на щепки и сделали костер, чтобы обсушиться, а заодно и изжарить хорошо приправленный кусок свиного филея, что Окурок унес из трактира тетки Эскилачи — и это он тоже…
Они таки добрались до оставшейся водки, а когда поели, снова легли вздремнуть — не понимаю, как это неко торые люди могут спать как по заказу… А я опять стал думать и думать, как делаю всегда, когда меня оставляет в покое «задумка». Потому что иметь «задумку» — это совсем не то же, что «думать». Когда я думаю, то я хозяин, но когда найдет на меня «задумка», то я становлюсь совсем другой, будто и не я это вовсе… Я стал думать о Балаболке, которая, наверное, в этот самый распроклятый дождь понесла мне обед на стройку, как мы договорились и как она всегда делала, когда у нас с ней было хорошо; и приходила такая веселая и улыбчивая, а в хорошую погоду приводила еще и мальчонку, и мы садились все вместе под земляничными деревьями… А потом подумал о матери, которая себя вконец заездила работой… И еще я стал думать о том, каким, интересно, был мой отец, которого я никогда не видел, хотя, судя по тому, что о нем говорят, я не много потерял. И подумал о своем брате, о котором ничего толком не было известно: ушел куда‑то, да так и не вернулся; и о сестре со всеми ее хворостями, от которых она, бывало, лежит часами, не шевелясь и без кровиночки в лице, так что лучше бы уж бог ее совсем прибрал… а говорят, что все это у нее от той болезни, что отец подцепил в Кадисе, где он в молодости служил дворником… А потом я стал думать о других вещах: тех, что были и что еще не были; это у меня блажь такая — думать и думать, и не только о том, что произошло, но и о том, что может произойти — а я могу это увидеть, как будто оно уже было… Если бы я не думал, говорил я себе, то был бы как эти обалдуи — вон, валяются мордой в грязи, набив брюхо едой и налившись вином, и отсыпаются, словно детишки, от одной проказы до другой. Но — и это‑то самое дрянное — когда я сижу вот так и думаю, то понемногу перехожу от вещей, которые есть, к тем, которых нет, а после этого всегда приходит мысль о смерти, и тут уж я перестаю соображать: тут находит на меня «задумка», и я больше не могу перебирать в голове вещи одну за другой, так, чтобы у каждой было свое имя и свое лицо… «Задумка» — это когда ты думаешь о чем‑то весь, всем телом, и все видится таким запутанным и страшным, что если бы это длилось подольше, то уже и делать бы ничего не оставалось — только ложись и помирай… Когда оно тебя совсем забирает, то чувствуешь, как что‑то такое в тебе растет, что не ты сам; и все жилы натянуты как струны, и какая‑то сила распирает грудь — сейчас взорвется и разнесет тебя в клочки… А иной раз оно приходит ко мне мягко этак и ласково — как будто ты устал и засыпаешь, — и начинаешь погружаться, погружаться… И вот тогда‑то бывает всего страшней, и я просыпаюсь сразу, как от удара, потому что мне начинает казаться, что так вот, мягко утопая, и не заметишь, как окажется, что ты уже умер… Может быть, сама смерть тут и ходит вокруг, чтобы унести тебя с собою незаметно и без боли, будто ты просто уснул… Часто я бросаюсь к вину, чтобы избавиться от этого наваждения, хотя бы и было мне в этот момент не до гулянок: виио ведь единственное, что прогоняет у меня «задумку», что прерывает это мое погружение куда‑то, все глубже и глубже — не иначе как прямо к смерти… Не знаю, понимаете ли вы меня, но по крайней мере теперь вы это знаете.
