Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
После третьей чашки, что он опрокинул, как бы даже не заметив, лицо у него побагровело и глаза засверкали — а они у него были голубые, открытые и чистые, как у ребенка, хотя и слегка притененные веками, которые он всегда щурил, будто не очень хорошо видит, и бровями, темными и густыми… И вдруг он как проспулся: поворачивается ко мне и говорит, словно продолжает какой‑то начатый разговор:
— …Так вот, я тебе еще раз говорю, что это такая женщина, что боже ты мой… Прямо из головы у меня не выходит, мать — перемать!.. А ты, Хряк, что скажешь?
Пока он говорил, Окурок, который все ходил и как будто что‑то вынюхивал, вдруг остановился и сказал, обра щаясь к винокуру, но похоже, чтобы увести разговор в другую сторону:
— И что, никто сюда не влезет? Как бы тебя потом не оговорили…
— Можете располагаться здесь с удобствами, и не о чем беспокоиться. Сейчас нет никого, кто распоряжается в имении, и дом наш на всю ночь… Господа в городе: у хозяйки мать очень больна, говорят даже, что не выживет. А дон Марсиаль уехал верхами очень рано куда‑то в Пинь- ор, собирать арендную плату…
— Кто это — дон Марсиаль?
— Палка — в-колесах, то есть местный управляющий. Нравом злей, чем сам дьявол, который его и породил!
— А другие люди в имении?
— В такую‑то погоду, да еще когда нет Палки — в-колесах, они все у огонька: пьют да набивают зоб, раз уж так повелось, что здесь никто этого не считает. Дом‑то ведь — полная чаша!.. Но что правда, то правда: сюда, в погребок, им входить запрещено. Они тебе такое устроят! Отец мне рассказывал, чтобы и меня предостеречь, что как‑то в рождественскую ночь, когда господа уехали в город провести праздник со своей родней, дворня тут тоже отпраздновала Рождество — так, что хоть святых выноси… Сначала нажрались как свиньи — уж больше не лезло — и налакались до посинения. А тогда в них ровно бес вселился: обрядились с головы до ног в господскую одёжу, напялили эти сюртуки да фраки и пошли плясать в Зеркальном зале, а Слюнявого и Лысую Швабру — ну, это самые старые слуги в доме — посадили на возвышении, чтобы они изображали господ, хотя старик со старухой уже упились так, что были как деревянные истуканы, которых носят на карнавале, и, говорят, на другой день ничегошеньки не помнили. Когда наутро приехали господа, то увидели, что по дому как погром прошел, и многие еще валялись и отсыпались там, где их развезло, — даже в господских постелях и кроватках их детей, и это- то, кажется, больше всего хозяев и заело… И хотя они у нас добрые что твои ангелы, но в тот раз выкинули всех к чертовой матери, кроме стариков. Из молодых слуг никто не остался, хотя и прощения просили, и старались удержаться как могли… И болтают даже, что две девчонки из Райро, которые ходили сюда подрабатывать шитьем, после этого забрюхатели, хотя люди — они могут и зря языком молоть… Но так или иначе, а с тех самых пор никто не смеет входить в погреб без разрешения, особливо когДа винокур на месте, потому что, как видно, когда все шло как бог на душу положит, то все так и бегали сюда — якобы попробовать, доспела ли водка, — а присасывались так, что…
Сорока был пустобрех, каких поискать, и когда давал себе волю, то молол и молол, не останавливаясь даже дух перевести. У меня не было никакой охоты с ним толковать, и, как я заметил, другие тоже давали ему чесать языком сколько душе угодно и не очень‑то принимали на веру его болтовню.
Клешня притулился у огня, рядом со мной. Оба мы очень устали; а тут еще одёжа облепила нас точно вторая шкура и, высыхая, съеживалась, отчего у нас чесалось все тело. Окурок, которому всегда все нипочем, сновал туда — сюда, напевал и говорил, что пора готовить еду — ему вечно надо было что‑то делать. Когда он вывалил из мешка всю снедь, что накупил на рынке, то вдруг оттуда выпало несколько монет, восемь или десять песо, и они покатились по крышке желоба, у которого он возился. И тут он покраснел.
— Откуда эти деньги? — спросил Клешня, подняв брови.
— Ах, да откуда я знаю! — ответил Окурок этим своим голоском, ласковым и насквозь лживым. — Наверное, выпали из сумочки у тетки Дельфины, когда я покупал у нее окорок, разрази меня гром, она же страшно рассеянная. Ах ты бедняжка! Воображаю, что с ней будет, когда недосчитается! — И, сказав это, пустил свой обычный смешочек откуда‑то из носу. Другие двое тоже засмеялись, поняв, что где‑то кого‑то объегорили. Но я‑то не смеялся, потому что пусть я и вправду такой — сякой, но в мошенничестве я ничего смешного не вижу; и одно дело быть гулякой, а совсем другое — быть вором. Хотя многие любят прикрываться тем, что они‑де не подумали, или вовремя не спохватились, или что они пьяные, и при этом нарочно делать всякие гадости, к которым у них лежит душа…
А я уже давно чихал, и похоже было, что у меня начинается насморк. И тут Окурок сказал:
— Раздевайтесь и сушитесь. Если так и будете сидеть во всем мокром, то как пить дать схватите лихорадку. — И, сказав это, сам начал сдирать куртку с Клешни, который его отбросил от себя одним толчком.
— И то верно, — вставил Сорока. — Можете располагаться здесь, как захотите — я уж сказал вам, что никто не войдет.
Тогда Клешня стал понемногу раздеваться, пока не остался в одних подштанниках. Потом он и их спустил и стал развязывать шнурки ботинок и в конце концов остался в чем мать родила.
— Ты тоже давай раздевайся, — с угрозой в голосе сказал он Окурку, раскладывая с угрюмым видом свою одежду поверх перегонного куба. Тело у него было белое и крепкое, весь он был волосатый и жилистый и сейчас казался гораздо более сильным мужиком, чем в одежде. На груди у него виднелась неглубокая рана, почти царапина, которая тянулась до плеча. Видно было, что рана свежая, потому что когда он стал сдирать ногтем болячку, то из- под нее пошла кровь. Потом он взял щепотку золы и стал втирать ее в края пореза, и жутко было видеть, как он это делает, не моргнув глазом, будто вовсе и не в своем теле ковыряется.
— Ну, так и что это было, парень? — спросил я его.
— А это его приласкали, — встрял Окурок. — Любит он лезть куда не след — и вот, извольте…
— Ты заткнешься, наконец? — взревел Клешня, направляясь прямо к нему.
Тот бросился бежать и присел за бочкой, а Шанчик сказал нам:
— Так, ничего особенного. Перемолвился парой слов с Бальбино Луковой Головкой, и он вытащил нож. Это на меня‑то с ножом! Ну, он свое получил… Когда с голыми руками, то я — пожалуйста, все что угодно, но не могу видеть, как у меня машут оружием перед носом… Не выношу!..
Сорока слушал внимательно, не глядя на него, а потом спросил, с тревогой в голосе, как бы придавая особую важность своим словам:
— Это было вчера вечером, в трактире Репейника?
— Да, а что? — ответил Клешня, подозрительно уставившись на него.
Тот не ответил, хотя Клешня повторил свой вопрос, и видно было, что‑то у него внутри осталось, о чем он не сказал. Потом он стал говорить, что, когда дождь перестанет, нам надо будет как‑то уходить, а то глядишь — и ночь настанет, а мы здесь, и всякие другие слова в том же духе, ни к селу ни к городу, из чего ясно было только, что ему неспокойно видеть нас у себя после того, что рассказал ему Шан.
Тем временем я чувствовал, как проклятая одежда съеживается и липнет к телу, и оно у меня чесалось так, будто я вконец завшивел. Ну и раз уж тут были одни мужики, то в конце концов я тоже разделся и разложил одежду у огня. Подошел и Окурок, тоже полуголый. Так же расторопно, как он всегда все делал, вытянул откуда‑то веревку и стал развешивать и растягивать одежду, свою и нашу. К поясу он подвязал себе что‑то вроде фартука из тряпок, который прикрывал его спереди, а сзади открывал всему свету его толстые ягодицы, дрожащие и в складочках, как у детей. Кожа у него была белесая и вся в синяках от недавних тумаков, а тело пухлое, в округлостях и ямках, как будто весь он был вылеплен из сливочного масла — и никаких там сухожилий, как у других людей. На груди — ни волоска, и когда он ходил, то сиськи так и мотались, словно и не мужик вовсе, а баба, черт бы его побрал! Сорока как увидел его в таком виде, то прямо взорвался от хохота — я было подумал, не задохнулся бы, а сам я, когда Окурок проходил мимо, шлепнул его по заду, и прозвучало так, будто шутиха взорвалась.
— А иди ты!.. — вскинулся Окурок. — Придержи руки, понял! А ты там кончай гоготать, я тебе не шут гороховый. — И забегал дальше, готовя ужин, мурлыкая себе под нос и виляя на ходу бедрами, и я уж не мог понять, противно мне смотреть на него или смешно.
Клешня походил немного туда — сюда, потягиваясь, потом снова присел на корточки рядом со мной и замер, уставившись в огонь и не мигая.
— Ну, так что с тобой, о чем задумался? Не в твоем это характере, когда мы гуляем. Что‑то, брат, с тобой творится…
— Просто с ума можно сойти, какая женщина, — пробормотал он вполголоса, будто говоря сам с собою.
