Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
Так вот, возвращаясь к нашему делу. Тетка, Эскилача как унюхала, что деньги имеются, так соорудила нам яичницу с картошкой, луком и колбасой и еще поджарила перца, и мы там же все и съели, на кухне, прямо у огпя, где погонщики жарили молодые каштаны — они их привезли целый мешок.
— Ну ясно! Я бы и спрашивать об этом не стал ни одного настоящего христианина из этих мест… Что ж нам, всухомятку, что ли, есть? Выпили по нескольку стаканчиков…
— Не знаю, за все платил Клешня, но два — три кувшинчика было, по два стакана каждый, что в общем‑то не много для троих молодых парней из наших мест. Винцо было молодое и так и играло, а потому прошло легко, почти незаметно… Плохо было то, что Окурок уперся: подавай ему еще и бутылку водки — у него‑де насморк… Ну и мы ему чуть — чуть помогли…
Когда мы с этим покончили, то сам я, своей волей, так и не сдвинулся бы оттуда. Так было хорошо сидеть в тепле, есть, пить, слушать шутки погонщиков у очага, который пылал вовсю, а каштаны в нем лопались с треском, а на улице в это время дождь лил как из ведра. Но Окурок уже натянулся как струна, поднял кверху нос, будто нюхал воздух, а голову откинул назад и вобрал в плечи, как горбатый. Сзади на шее у него виднелась незажившая рана, и она ему не давала покою. Из нее все сочилась сукровица, которую он стряхивал пальцами время от времени — и каждый раз при этом ругался. Один из погонщиков его уже спросил, что это за местная болезнь такая: красные волдыри на загривке…
Мы сидели уже больше часа, когда Эскилача отозвала меня в сторонку — а до этого я видел, как она говорила с одним из погонщиков, поглядывая в нашу сторону, — и стала просить, чтобы я, мол, увел отсюда этих забулдыг, которые вылили в себя уже два полуштофа водки и требовали еще; и что, дескать, полицейский наряд делает обход около девяти часов и всегда заходит к ней; и что у нее тут трактир для честных коммерсантов, которые едут на ярмарку, люди все приличные и рассудительные, а не забегаловка для городских кутил и пьяниц; и что вообще мне не мешало бы вернуться к себе домой, то есть хоть к Балаболке, хоть к матери, если уж я не могу в таком виде идти на работу.
Совет был хороший, но от мысли, что мне нужно снова надевать башмаки и ковылять по грязи, с моими‑то живыми волдырями, меня аж в жар бросило. Я так ей это и сказал, и через некоторое время она позвала меня в комнату и заставила снять носки, от чего я света белого не взвидел и проклял даже господа бога, извините за выражение. Потом заставила меня сунуть ноги в таз с горячим чесночным отваром, потом обложила мне их там, где была содрана кожа, листьями подорожника из своего сада, потерев их сначала в руках и смазав, извините за выражение, свинячим жиром, так что я прямо разомлел… Когда она уже кончала меня обхаживать, давая мне непрерывно советы (она ведь подруга моей матери и вообще женщина с большим разумением), то вдруг появились эти двое, уже под здоровой мухой, и ну отпускать всякие гиусные шуточки, потому что застали меня сидящим на кровати. Это они, значит, намекали, что я вроде в полюбовниках у тетки Эскилачи, которая мне в матери годится.
После всей грызни и мордобоя, что были промеж ними, после всех пропущенных стопок и сидения у огня лица у них были распухшие и багровые, как те размалеванные рожи, что носят на карнавале. Когда я их увидел таких, то совсем уж было решил, что больше никуда с ними не иду, но в этот самый момент вбежал один погонщик и затараторил: только что, мол, пришла полиция, ищет каких‑то хулиганов, устроивших большую потасовку утром на глоссе, а раззвонили об этом бабы, которые с утра пораньше идут в город на рынок торговать зеленью. И это, похоже, те же самые драчуны, что подняли дым коромыслом в субботу вечером в трактире Репейника. Я ему не поверил, так как за версту было видно: этот парень из тех, что любят пули лить. Загнул же он о каких‑то торговках, а я ведь прекрасно знал, что никто, кроме шедших с упряжкой, не видел, как эти двое лупили друг друга па чем свет стоит. Погонщики же и распустили об этом слух, потому как люди они — дрянь, и язык у них болтается что твоя тряпка, да и нахальства много, которого всегда наберешься, если шатаешься по свету.
Но так или иначе, пора было смываться… Мы вышли через сад и двинулись по тропинке, что вела задами к мосту Пеламиос, и все время, пока шли, ливень хлестал без передышки. Небо нависало прямо над нашими головами, темное и тяжелое; сплошная стена дождя разрывалась, лишь когда налетали порывы холодного ветра. По берегу Барбаньи мы понемногу дошли до окраин Бургй и там спрятались под мостом. Ребята, которые в трактире налакались так, что едва передвигали ноги, повалились на землю, завернулись в покрывала и через минуту уже спали без задних ног, и при этом храпели как свиньи. Город, казалось, заливало небесными потоками, и не было в них просвета, и от этого делалось грустно на душе. Уже и жаль было, что не выпил больше, потому что — после всего, что было, — я снова чувствовал, как подползает ко мне «задумка» — пока еще вроде издалека, но вот — вот накатит, и сгину я в ее черноте, как всегда бывало…
Когда они проснулись, спустя этак около часу, дождь все так же лил не переставая и день стал еще сумрачней, как будто уже и ночь подступала. Сначала поговорили, куда бы можно было еще двинуть, но поскольку в тпкую погоду все равно никуда не пойдешь, а сидеть просто так, без фокусов, они не могли, то Окурку взбрело в голову предложить подняться в усадьбу Андрада, которая была тут же, рукой подать: перелезть через стену и посмотреть, не выйдет ли барыня. Люди рассказывали, что каждое утро, прямо с зарей, она выходит на галерею, что окружает дом со стороны сада, и кормит птиц, а они, мол, слетаются клевать у нее прямо из рук и поднимают такой гомон, словно говорят с нею по — своему.
Я слышал эти байки — и все их слышали, историю эту, то есть о доне Фернандо де Андрада и его жене, — и поверил в это не больше, чем во все другие россказни, что так и ходят от одного к другому в нашем городе, где лодырь на лодыре… У нас ведь как зарядит дождь на семь месяцев в году, ну, люди и развлекаются тем, что чешут языки, сидя у стола, или вокруг жаровни, или в трактирах и кофейнях, и мусолят без конца одно и то же.
А болтали‑то вот уже много лет — и я это слышал еще мальчишкой, — что наследник имения Андрада, единственный оставшийся в живых, когда все семейство перемерло от грудной чахотки (хворь эта как взялась за них, так и не остановилась, пока всех по одному не свела в могилу), — так вот, наследник‑то провел всю молодость за границей, куда его услали, чтобы хвороба и к нему не прилипла. И рассказывали о нем такое, от чего дух захватывало, как всегда бывает, когда бедные говорят про богатых, а на самом‑то деле все, может быть, и не настолько уж того… И что, мол, играл по — крупному, и амуры имел всякие, и на войне где‑то бывал, среди людей, которые знать о нас не знают, как и мы о них, и что тайком водил дружбу с какой‑то королевой, потому как был, дескать, парень не промах и так хорош собой, что вроде бы другого такого и не сыскать; и что говорил на всех языках, какие только ни есть в мире, всего и не упомнишь… только думаю, что все это были одни сплетни да пересуды всяких кумушек, портных да белошвеек, которых хлебом не корми, а дай только потрепать языком и покопаться в чужом белье… Но если что и впрямь похоже на правду, так это то, что вернулся он, уже порядочно поистаскав- шись в своих странствиях по свету, и предъявил свои права на наследство, которого оставалась еще, говорят, изрядная толика. Сказывают еще, что дела о наследстве он ни с кем здесь не обсуждал, а все ему устроили какие‑то адвокаты, которые сговорились с другими адвокатами, как вырвать из горла у монахов обители Святого Франциска хорошенький кусок имения, что те было заглотнули, когда еще жива была мамаша наследника. Она‑то была, прости господи, дурочка — так люди говорят, хотя это и не моего ума дело. А после этого он, дескать, снова отправился странствовать, куда — один бог ведает, и по прошествии двух лет опять же вернулся — и привез с собой барыню такой дивной красоты, что те немногие, кто ее видел, говорили, что ничего подобного им и не снилось… Но больше никто так ее и не увидел с того самого дня, когда они здесь появились, а будет тому уже лет двенадцать, потому что столько лет назад я впервые об этом услышал. Видно, как вошел де Андрада со своей женой в дом, так закрыл на запор все двери и ни с одной живой душой больше дел не имел. И в городе его никто никогда не видел, даже когда король приезжал, даже когда горел Кузнечный квартал, хотя в тот раз огонь едва не лизал стены его усадьбы — с той стороны ее, что обращена к городу… Болтали еще, что иногда видели его верхом на рассвете — и всегда в стороне от дорог, неподалеку от другого его имения, где- то там, в округе Санта — Крус‑де — Аррабальдо; а бывало, еще и ночью, так что людей аж испуг брал… Болтать болтали многое, но толком никто не мог сказать ни какой он из себя был, ни как был одет, так что все это, наверное, были бабушкины сказки да байки лодырей… Еще рассказывали, что слуги, которых он привез с собою из стран, где мыкался, по — нашему не говорят и что он их якобы меняет каждый год, а то и раньше, если завидит, как кто‑нибудь из них беседует с людьми из города. Но я не знал никого, кто бы с ними хоть когда поговорил; думаю, и это все россказни да сплетни, что распускают люди, которым время девать некуда и у кого одна забота: почесать свой длинный язык… Ну, а еще говорили, что время от времени он куда‑то уезжал, неизвестно куда, и увозил с собой всех людей из имения, кроме госпожи, о которой никто ничего так и не узнал… Одни уверяли, что он ее замуровал заживо в этом доме; ревновал, говорят, даже к воздуху, который ее касается. Она, мол, изменила ему с каким‑то дружком там, в дальних странах, и тогда он силой заставил ее приехать с ним сюда, чтобы держать здесь всю жизнь взаперти, как в тюрьме. Другие клялись, что она уж и умом тронулась от такого с собой обхождения, и даже поговаривали еще, что он ей, дескать, платит за каждый раз, как бывает с ней в супружеских отношениях, ровно девке какой; а некоторые еще и божились, что он, мол, давно убил ее и похоронил в саду… ну, надо знать, как любят люди перемалывать то, что их никаким концом не касается, как говорит моя мать, которая мне и пересказала большую часть всего этого.
