Люси Невилл - О, Мексика! Любовь и приключения в Мехико
Несмотря на то что я целый день проболтала с людьми, я чувствовала себя одинокой. Я нуждалась в ком-то, кому могла бы пожаловаться, кто выслушал бы мои сетования: на то, что меня постоянно называют «белой девушкой»; на досаду от того, что я никогда не могу до конца понять, что происходит или что мне говорят люди; и на невозможно медленный темп, которым, как мне казалось, я изучаю испанский. Я забрела в магазин модной одежды, который находился через дорогу. Это должно было помочь мне успокоиться, прежде чем идти домой, на тот случай, если там окажется Октавио. Я прошла в отдел обуви, потому что мне и вправду нужны были туфли. Продавщица была одета в короткую черную юбку и блестящую розовую футболку. Мое внимание привлекли ее ноги, и я вдруг поняла, что не видела женских ног с тех пор, как сюда приехала. Женщины в Мехико всегда носят закрытую одежду. Если подумать, все юбки и платья, которые я привезла с собой, так и остались запихнутыми в угол чемодана. Здесь казалось более подходящим носить одежду попроще… и подлиннее.
Когда ко мне подошла продавщица, я ощутила прилив адреналина: вот сейчас я попрактикуюсь в испанском. Ляпну ли я какую-нибудь нелепость и вызову неловкое молчание? Или это будет один из тех редких случаев, когда мне удается донести свою мысль в понятной форме?
Однако в ответ на свое оптимистичное «¡Hola!» я услышала:
— Привет! Вы говорите по-английскому, верно? – У продавщицы было произношение, как в американских фильмах для тинейджеров. Ну да, я призналась, что говорю. Она продолжала: – Дело в том, что мне нужно попрактиковаться в английском… Знаете, на следующей неделе я сдаю по нему экзамен, чтобы поступить в университет. Так вам чем-нибудь помочь? Вы хотели бы купить туфли?
Я начала отмечать две основные реакции мексиканцев на иностранца, пытающегося говорить по-испански: они либо находят это ужасно веселым, либо настаивают, чтобы вы говорили с ними по-английски. Но, конечно, как я уже усвоила в тот вечер, когда была на открытии выставки, если они уже знают английский, не заговаривайте с ними на этом языке. Потому что это культурный империализм.
Вернувшись в пустую квартиру, я принялась критически оценивать свое положение. Дневное солнце ярко светило в окно гостиной.
Сидя на ящике из-под фруктов рядом с кактусом, я решала арифметические задачки. Для меня стало неожиданным откровением, что моей работы в «Пятой авеню» будет недостаточно, чтобы свести концы с концами. Я буду зарабатывать там шесть тысяч песо (около 500 долларов в месяц), и этого мне будет хватать только на оплату квартиры. Я приметила еще одни лингвистические курсы возле станции метро «Инсурхентес» и решила пойти туда и попытать счастья.
Когда я вошла, лысеющий мужчина за стойкой рецепции был, похоже, удивлен моему появлению.
— Привет! – с энтузиазмом поздоровался он. – Хотите изучать испанский?
Я начала объяснять, что на самом деле ищу работу. Но прежде чем я успела достать из сумки свое резюме, мужчина встал и пожал мне руку.
— Да, очень хорошо, – сказал он. – Добро пожаловать в колледж «Иностранный без забот». Меня зовут Мануэль, я директор. Вы можете начинать завтра, в три часа.
Директор провел для меня экскурсию по школе: две мрачного вида аудитории, ни учебников, ни материалов. Я должна была сама придумать целую программу. Но это будут всего лишь двухчасовые занятия несколько раз в неделю – дополнительные 400 песо на еду и транспорт.
Мануэль познакомил меня с преподавателем испанского, который сидел за столом в одной из аудиторий и делал записи. У него были длинные волнистые волосы, которые закрывали уши, и изжелта-смуглая кожа. Мануэль заговорил с ним по-английски:
— Это Люси. Она новый преподаватель английского. Это Эдгар, он преподает испанский.
Эдгар посмотрел на меня через круглые, как у Троцкого, очки.
— При-ят-но по-зна-ко-мить-ся, – пробормотал он. – Ой, а вы по-испански говорите? А то английский у меня ужасный.
Я объяснила, что мой испанский гораздо хуже, чем его английский, и мы обменялись взглядами хорошо понимающих друг друга людей. Затем Мануэль потащил меня дальше – чтобы закончить экскурсию по школе. Он сказал мне, что будет очень признателен, если в стенах школы я буду говорить только по-английски, чтобы другие преподаватели и он сам тоже смогли улучшить свой английский.
Когда я выходила на улицу, кто-кто окликнул меня по имени. Это был преподаватель испанского, Эдгар. Он спросил, не хочу ли я потренироваться говорить по-испански. Это было оригинальное предложение.
— Да, – подтвердила я.
Нужно ли говорить, что Эдгар также отчаянно нуждался в практике в английском. Он предложил устроить intercambio – обмен языками, во время которого мы встречались бы и разговаривали один час по-английски и еще один – по-испански.
Через несколько дней мы с Эдгаром встретились после занятий и пошли в ближайшее кафе. Мы нашли место во дворике, который с трудом вмещал даже один-единственный столик.
Я часто ходила мимо этого здания, но никогда не решалась туда заглянуть. Как у многих старых зданий в Колония-Рома, у этого дома обрушились некоторые части, а одной стороной он, кажется, проваливался в почву. Ла-Рома был одним из тех районов, которые сильнее всего пострадали от землетрясения 1985 года. Официальное число жертв так никогда и не было обнародовано, но, по некоторым оценкам, погибло более сорока тысяч жителей города.
Даже сейчас большие участки города оставались не восстановленными. Многие коммуникации все еще не были отремонтированы. До землетрясения вода из-под крана была безопасна для питья – теперь же всем приходилось покупать дорогую воду в бутылках. Многие жители до сих пор оставались без крова – спустя более чем два десятилетия.
Эдгар, которому в 1985 году было четыре года, жил тогда на юге города, который от землетрясения не пострадал. Однако его родные быстро осознали серьезность ситуации, когда увидели, как их любимый телеведущий, Феликс Сордо, погиб под руинами студии, на которую рухнула огромная металлическая антенна, прямо во время эфира утренних новостей. А Октавио чуть раньше рассказал мне о том, что помнил сам: о трупах, которые укладывали штабелями под глыбы льда на бейсбольном поле, соорудив таким образом импровизированный морг.
Так что Ла-Рома, должно быть, вызывала у местных жителей ужасные воспоминания; на самом деле многие выжившие, как я слышала, никогда сюда не вернулись. Из каменистого дворика, где мы сидели, через застекленные двери был виден интерьер маленьких залов, уставленных пыльными полками со старинными книгами. С потолка свисали люстры со свечами, что переносило вас в атмосферу магического реализма, которым пронизана латиноамериканская литература.
Стены дворика поросли вьющимися цветами; над нами в бамбуковой клетке сидел потрепанный зеленый попугай. Я с облегчением увидела, что Эдгар наконец снимает свой красный рюкзак, доверху набитый книгами. Он тащил его на спине всю дорогу от школы «Иностранный без забот». Когда мы сели за столик, к нам подошел кудрявый официант с большим термосом черного кофе и двумя рюмками рома.
Сегодня на Эдгаре были потертые джинсы с высокой талией и фланелевая рубашка, аккуратно заправленная в джинсы. Минут двадцать мы спорили о том, с какого языка начать – английского или испанского. В конце концов я сдалась, и мы начали с испанского.
Я заговорила – нервничая, все время сбиваясь и учащенно дыша, когда не могла вспомнить слово. В такие моменты меня подмывало перейти на английский, но каждый раз, когда я это делала, Эдгар зажимал себе уши до тех пор, пока я снова не переходила на испанский. А через некоторое время Эдгар стал мне настолько интересен, что мне удалось забыть о том, что я общаюсь с ним на иностранном языке. Он говорил так тихо, что приходилось задерживать дыхание, чтобы его расслышать. И что-что было такое в желтом оттенке его кожи, миндалевидном разрезе глаз и медлительности его движений, что вызывало у меня ощущение, будто я сижу перед пожилым китайским мудрецом.
Эдгар дописывал диссертацию по «прикладной педагогике в преподавании латинского языка». Теперь он надеялся получить магистерскую степень по востоковедению в Эль Колехио де Мехико – элитном университете, основанном испанскими интеллектуалами, бежавшими в Мексику от режима Франко.
Однако, чтобы получить стипендию, он должен был подтвердить, что свободно владеет английским, а это было не так. В сущности, он презирал английский. Его всю жизнь принуждали изучать этот язык, а он сопротивлялся, находя утешение в древних языках, таких как латинский, санскрит и арамейский. Еще он довольно свободно говорил на хинди. Но теперь начали сбываться предсказания его родителей и учителей: чтобы следовать своей истинной страсти, он должен был стиснуть зубы и выучить английский.
