Валерий Былинский - Адаптация
– Это какой Мюллер? – спросил я, – писатель? Я помню только Генри Миллера…»
– Нет, это шеф нацистского гестапо, – ответил Сид. – В конце войны он сбежал из Берлина в Швейцарию. Позже его взяли на работу американские спецслужбы. В одной из бесед с агентом ЦРУ, который обвинил Мюллера в том, что нацисты презирали святость прав человека, Мюллер сказал, что они, наци, уничтожали неполноценных людей, отбросы общества. «Да вы погрузите всех этих цыган, бомжей, бродяг, бездельников, которые не умеют и не хотят вливаться в мировую культуру, на несколько пароходов и отправьте в вашу Америку, – сказал Мюллер цэрэушнику, – дайте им все ваши права и посадите на главные должности в ваших высотных офисах. И через месяц все ваши офисы завоняются и зашевелятся от вшей, а ваши биржи и рынки ценных бумаг рухнут. Не стоит делать святых из отбросов», – вот что он сказал.
Беседа с Сидом, во время которой мы дважды выходили из квартиры на улицу в поисках рома и закуски (не нашли кубинский ром и купили ямайский), затянулась до глубокой ночи. Он рассказывал, совершенно не напрягаясь, о своей жизни, о том, как его мать, Марина, в семнадцать лет в маленьком городке под Мелитополем родила его от заезжего студента донецкой консерватории, как через пять лет она увезла сына в Москву, где уже жил его отец, который выступал в симфонических оркестрах, а мать устроилась работать в журнал «Иностранная литература» переводчицей. А потом началась перестройка, страна развалилась, отец перестал зарабатывать в оркестре, пытался играть в ресторанах, в уличных переходах – но у него ничего не получалось, мать тоже зарабатывала копейки, их семья нищенствовала, и однажды отец, которого звали Игорь, исчез, оставив записку, что просит его простить и не искать, что он не умер, жив – но уезжает туда, где его никогда не найти. Марина все же пробовала разыскать мужа – но безрезультатно.
Я тоже немного рассказал Сиду о своей жизни. О том, что был женат, что занимаюсь сейчас шоу-продукцией на ТВ, что работу свою не люблю, но не знаю, чем бы мог зарабатывать еще, что живу, как живется. О том, что пишу «Адаптацию», не сказал. Родственной душе сообщить про «Адаптацию» труднее, чем симпатичной девчонке в ялтинской гостинице «Ореанда». Я сказал еще, что зашел в этот день в кинотеатр «Кодак», потому что от меня ушла девушка и мне просто хотелось убить время. На что Сид ответил, что, по его мнению, время убивать опасно, потому что убийцы времени наказываются разными сроками тюремного жизненного заключения, или в особо тяжких случаях – если человек убивает особенно драгоценное время, данное ему для осуществления своего предназначения, – такого преступника могут и казнить. «Как?» – поинтересовался я. «Например, усреднят, – ответил Сид, – обрубят все лишнее, что высовывается наружу, духовно колесуют – и ты станешь окончательно средним: не высоким и не низким, не большим, не маленьким, не горячим и не холодным». «Средним, – сказал я, – middle class». Сид кивнул. И сообщил, что отправился в этот день в «Кодак-Киномир» как в свое обычное странствие по миру – в данном случае, по Москве. Такие бездумные, интуитивные путешествия: куда кривая или прямая выведет – и были главными главами его живого романа, который он писал наяву. «Когда же ты закончишь свой роман?» – поинтересовался я. «Не знаю, может, со смертью, – подумав, ответил Сид, – а может, после женитьбы и появления детей. Я думаю, что когда-нибудь я все-таки женюсь, потому что с возрастом дух человека слабеет и одиночество становится его личным врагом, которого надо побеждать. Знаешь, мне кажется, что мир – это огромный китайский повар с раскаленной сковородой; мы летим мимо, а он ловит нас по одному на эту сковороду и жарит живыми. Кому-то удается пролететь мимо, кому-то нет». – «Вот интересно, – удивился я, – почему же повар китайский?» «Не знаю, – ответил Сид, – может, потому что китайцы все на свете едят. Молодость кончится, рай не наступит, мир поймает меня на сковородку, Саша, поджарит, сделает глазунью с беконом и сожрет».
– Почему же ты думаешь, что мир все-таки поджарит тебя? – спросил я. – Потому что все бунтари рано или поздно становились усредненными буржуа?
– Это факт, – пожал он плечами.
– Факт, – подтвердил я, – но есть альтернатива. Во-первых, можно пойти по пути Че Гевары и отдать концы молодым. Во-вторых, стать седым романтичным чудиком, над которым будут посмеиваться. И в-третьих, можно прославиться в какой-нибудь творческой профессии – хотя, пожалуй, это слабое утешение.
– Слабое, – согласился Сид, – потому что должно быть что-то еще.
– Еще – что?
– Знаешь, это не так уж плохо, перестать бунтовать, – сказал Сид, опустив голову и глядя на свои шевелящиеся в носках пальцы ног (в одном его носке была дырка, протертая ногтем большого пальца), – если только… если только соблюдать одно условие, главное условие, которое стоит дороже всех этих отстойных путей.
– Какое же?
– Без этого условия мир был и останется гнилым отстойником.
– Какое условие, Сид?
– Полагаю, что любить, – сказал Сид, совсем опустив голову.
– Любить, – повторил я и внутренне улыбнулся.
– Понимаешь, – серьезно сказал Сид, – я пишу дипломную работу о трансформации этого чувства, ведь там, в любви, по моим расчетам, кое-что изменилось за последние полвека… ну ладно, на эту тему у меня тумены мыслей вертятся, но я их не собрал еще воедино и поэтому не буду говорить. Знаешь, у меня одна тайна есть, о которой я тебе пока не скажу, она очень странная, эта тайна, скорее то, для чего я сам являюсь тайной… но об этом лучше потом.
Женщина в конце
В конце концов я все-таки распрощался с ним – хотя Сид предлагал остаться, говоря, что ночами все равно не спит, систематизирует свои и чужие мысли, набрасывает эскизы глав своего живого романа, а с интересными собеседниками ему в кайф общаться хоть сутками, и я могу остаться до утра или поспать в другой комнате. Но я поблагодарил его, оставил свой номер телефона и вышел на освещенный фонарями темный пустой Старый Арбат.
Было часа три ночи, подмораживало. Слева, на втором этаже желтого здания я увидел за окнами вспыхивающие цветные огни и подрагивающие тени людей. Над входом висела табличка: «Рюмочная у Гоголя». Я бездумно поднялся по деревянной лестнице, вошел в гудящий пьяными голосами зал. Решил, что выпью рюмку рома и все – усталости не было, возвращаться в пустое жилье по-прежнему не хотелось. Снял куртку, положил ее на стул возле незанятого стола. Рядом со мной сразу же возникла из темноты совершенно пьяная, а может, и под кайфом, высокая девица лет тридцати. Она была стройна и длинноволоса, с дымным взглядом прищуренных глаз. Девица схватила меня за руку и потащила танцевать в центр танцпола, где стала сильно прижиматься лобком к моим гениталиям, при этом как-то по-арлекински, словно на дворе стояли авангардные годы двадцатого века, закатывала глаза и бормотала какие-то стихи – кажется, собственного сочинения. А мне было призрачно и легко после освежающих бесед с Сидом, кубинского рома, мате, кохибы. Я стал уже забывать красивую и временами добрую ко мне Инну, с которой мы прожили вместе полгода и которая всерьез собиралась стать моей женой. Когда мы расставались, Инна, сидя, как школьница со сложенными руками за столом, говорила с мучительной болью в глазах: «Я ведь всерьез, ставила на тебя Саша, всерьез. Я даже написала своему англичанину по Интернету, что встретила и полюбила тебя. Я ставила на тебя – но ты подвел, я ошиблась…»
Сейчас, танцуя под медленную музыку «Нирваны» рядом с пьяным и гибким, похожим на осьминога телом неизвестной мне женщины, я воочию представил лошадиные бега, трибуны, Инну среди зрителей и себя в упряжи, бьющего по песчаной дорожке ногой – белозубого, сильного, гордого. Старт! Лошади-люди рванули с места. Нет, думал я, танцуя с ползающей по мне, благоухающей вином женщиной, которая облапила меня, как головоногое морского собрата, – нет, мне не хватало сегодня чего-то еще, последнего, влажно-чувственного, может быть, даже подводного, с выбросами чернильной спермы – секса с этой морепродуктной женщиной. Но что-то останавливало меня – я понимал, что девица трется о меня своим телом не потому, что действительно меня хочет, а потому, что искусственно, из-за какого-то личного хаоса развернула свою душу к миру задницей и отчаянным враньем пытается себя от чего-то личного излечить.
Это ее внутреннее вранье клокотало в ее теле, с которым я танцевал, я чувствовал эту неправду даже сквозь длинное, облегающее фигуру платье. Когда мы вернулись к столику, мои ощущения подтвердили две возникшие из темноты фигуры ее подруг. Обе девушки были в верхней одежде и одна из них держала в руках третье пальто.
– Молодой человек, нам нужно ее от вас забрать, – представительно, как стюардесса, протараторила одна из них.
– Конечно… – я сделал шаг в сторону, но рука моей спутницы тут же вцепилась в мою кисть. Девица плюхнулась на стул и потащила меня следом – я вынужден был опуститься на соседний стул.
