Дмитрий Новиков - Рассказы
— Правильно. Так вот. Василий позвонил в Швецию. Он очень волновался, потому что плохо говорил по–английски, но все равно сумел ей сказать, что совершенно случайно в Стокгольме будут проездом два лучших в мире поклонника Карлсона. — он и его дочь. И их пригласили в гости.
Мы медленно приближались к магазину.
— Ты водки сегодня не будешь покупать? А то мама говорит, что тебе нельзя, — забеспокоилась Аня.
— Если нельзя, но очень хочется, то можно, — ловко вывернулся я. Ребенок, не вооруженный пока знанием формальной логики, промолчал.
— И они поехали в Стокгольм. По дороге они ели мясные тефтельки и торты со взбитыми сливками. Василий купил Даше красный зонтик, чтобы их узнали.
— Все правильно, так в книжке написано, когда Карлсон был ведьмой.
— Аня, опять перебиваешь. Они приехали и пошли в гости. Астрид Линдгрен приняла их хорошо, угостила горячим шоколадом с плюшками. Но беседа сначала не клеилась. Все чувствовали себя немножко скованно. Но потом Даша подошла к Василию и тихонько что–то спросила на ухо. И знаешь, писательница хоть и старенькая такая, тут оживилась и сразу захотела узнать, что сказала русская девочка.
— И что же она сказала? — спросила Аня озабоченно.
— Она захотела узнать, как сократительно–вежливо звали Карлсона в детстве и где стояла его кроватка.
Я замолчал. Мы прошли несколько шагов в тишине, только лед похрустывал под ногами. Наконец я не выдержал:
— Ты поняла что–нибудь?
— Поняла, — задумчиво ответила Аня.
— И что же ты поняла, — прорвалась ненужная, взрослая ирония.
— Я теперь знаю, почему, когда ты мне читал про Карлсона, то сначала было так смешно, а потом стало печально…
Есть в мире специальные люди, которые не боятся времени. Своими делами они замыкают его на себя, и остаются в памяти навсегда. Они совершают подвиги, возводят прекрасные храмы, делают какие–то открытия. Но совсем немного тех, чей храм — любовь. Души их ласковой и печальной улыбкой встречают каждое новое поколение. Они допущены к колыбели…
SECTIO
Луч от луны мерцающим пятном
Лег на пол, накрест рамой рассечен.
Века прошли, но он все так же млечен
И крови жертв не различить на нем.
Йетс
Толик.
Табачный дым густо висел в небольшом помещении пивного павильона. В нем бессмысленно бродили, порой сталкиваясь, странные люди со счастливыми лицами. Разнообразие публики умиляло, являя собой точный образ населения непредсказуемой северной страны. Вечный, как Агасфер, интеллигент в берете, очках и бородке, печальные послекризисные бандиты в сопровождении своих подбандитков, мелкие коммерсанты, обсуждающие очередную сделку типа «сунь–вынь», подтянутые кшатрии в мундирах, крикливая урла, студенты университета и испуганные школьники — все они мирно сосуществовали, сплоченные добрым пивным опьянением. Маловато было женщин и детей. Напрочь отсутствовали депутанги, будучи по–прежнему страшно далеки от народа. Возникавшие порой ссоры быстро гасли, а водка, взаимно подливаемая в пивные кружки, делала недавних врагов почти друзьями. Сквозь негромкий гул голосов доносились обрывки фраз и создавали знакомую, слегка безумную атмосферу повседневной русской жизни:
— Почем голдяру брал?
— Я порву тебя, как газету «Правда»…
— У негритянок губы цвета орегано…
— Люблю проводить время в обществе быстро пьянеющих от дешевого вина женщин…
— Бога нет, и я сейчас это легко докажу. Иисус кто был? Правильно — еврей. А мы кто? Православные. Значит, Бога нет…
За изрезанным надписями массивным деревянным столом у самого выхода сидели двое, по виду — студенты. У одного из них самой выразительной деталью лица был нос — большой, хрящеватый и какой–то хищный. Весь остальной его облик был настолько обычен, что вызывал зевоту. Лишь присмотревшись внимательно, можно было заметить тяжелый взгляд маленьких, глубоко посаженых глаз из–под припухших верхних век. Его звали Толик. Второй — веселый, полнокровный толстяк, был достаточно красив, но какой–то слегка женственной красотой. Округлая фигура, большая, правильной формы голова, толстые руки — эдакий кустодиевский красавец. Даже окладистая русая борода не избавляла от этого двойственного впечатления — при взгляде на его сочные, пухлые губы в окружении густой растительности возникала невольная ассоциация — вульва. Даже кличка у него была не мужская — Зина, хотя ясно, что образована она простым сокращением его украинской фамилии — Зинко.
— Слушай, давай на судебку завтра не пойдем, — Зина взял в руки вяленого леща и ловко, одним движением, открутил ему голову.
— Как не пойдем? Идти нужно. Зачет все равно сдавать придется. Не примут без этого, — задумчиво ответил Толик, потягивая пушистое сверху пиво.
— Неохота. Стремает меня это вскрытие. Свежака ведь резать придется. Одно дело, когда жмур год в формалине пролежал. Он тогда как бы и не жмур уже, а так, препарат. А с пылу, с жару — стремно. Да еще не дай бог лежалый попадется, с перитонитом каким–нибудь, брр, — Зину передернуло. Он с хрустом содрал с рыбы кожу и пальцем выковырял внутренности. Затем положил в рот дыхательный пузырь и щелкнул им, сдавив зубами. Толик с легким омерзением посмотрел на него:
— Зина, какой–то ты неэстетичный.
— А мне нравится. Я не парюсь, — тот умело расчленил рыбье тело, разложил куски перед собой и принялся обсасывать печальную, с горьким выражением рта голову леща, — люблю рыбу. Такая она была стремительная, ловкая, а теперь — вялая и вкусная.
— Ладно, завтра поступим так — опоздаем на полчаса. Когда придем — девчонки уже начнут, а мы постоим в стороне, посмотрим. Присутственное отсутствие. И овцы сыты, и волки целы, — пиво оказывало свое благотворное влияние.
Анатолик.
«Очень болит живот. Так сильно, что хочется назвать его брюхом. Жжется, как углями. Поперек, и вокруг, и на спину заходит, будто раскаленный железный пояс одел. И угли не древесные, каменные. Древесные давно бы уж прогорели. Раньше такого не было. Боль — аж во рту солоно. А думается все равно ясно, наверно уже привык, уже не помню — как это, когда не болит. Ко всему в конечном счете привыкаешь, — Анатолий Петрович еле брел сквозь вечернюю поземку, — пластичное существо — человек. Ко всему приспосабливается. Все может вынести и восстановиться потом, если конечно до своего предела не дошел. Хорошее есть слово, бодрящее — реконвалесценция. Печень, говорят, из десяти процентов своих может заново вырасти. Но это все вопрос грани. Если уж переступил грань — назад возврата нет. Вот и мне всегда хотелось подойти к этой грани, заглянуть за нее, а иначе не интересно. Но только сейчас понял, что очень осторожно нужно было заглядывать, потому что увязаешь сразу по шею. А теперь главное — до дому дойти, не упасть. Упаду — потом уже не встану. И не поможет никто — слишком перегаром от меня разит».
Анатолий Петрович уже несколько лет был Анатоликом. Однажды, когда он уже сильно пил, оказался в какой–то бичовской компании. В любой группе людей, даже полностью опустившихся, есть духовный лидер, предводитель. У него лучше всех получается набомбить денег у магазина, он знает всех поставщиков «левой» водки в округе, к нему обращаются работодатели, когда нужно срочно собрать гоблинов на мелкие погрузочные работы. Был такой лидер и в этой группе. Не отличаясь ни силой, ни умом, он обладал свойством, выдвигающим людей на первые места везде, от политики до гоп–стопа — быстротой психической реакции. Умение думать быстрее других — вот истинная сила в борьбе двуногих тварей за торт насущный.
— Как зовут тебя, друже? — спросил вождь Анатолия Петровича, когда тот в первый раз несмело приблизился к веселой стайке бичей, сжимая в потной руке тщательно пересчитанную мелочь.
— Анатолий Петрович, — ответил тот, и по свойственной ему проклятой робости, которая всю жизнь преследовала и мешала быть собой, опустил глаза. Вождь внимательно осмотрел его, сразу заметил всю несмелость движений и вынес приговор:
— Будешь Анатоликом.
Кличка — истинное имя. Имя, данное при рождении — жалкая попытка предугадать, предрешить судьбу. Кличка — печальный результат жизни.
Толик.
Утром Толик не спешил. Он медленно шел по темным улицам, огибая сугробы и приветливо оглядывая пробегающих мимо по–зимнему мохнатых женщин. Настроение было не то чтобы хорошим — ровным. Он думал о том, что большого желания копаться своими руками в чужой, мертвой плоти нет, но с другой стороны — нельзя избегать события, которое должно было стать для него кульминацией всего медицинского образования.
Толик уже понял за время обучения, что невозможно никого вылечить. Перечисление возможных причин любой болезни, даже аппендицита, в учебниках занимало несколько страниц убористого печатного текста, причем все они были достаточно гипотетичны. И получалось, что главное предназначение врача — плацебо. «Давайте попробуем вот эту таблетку, возможно, она поможет. Не помогла? Ничего страшного, у нас есть другая, и вообще достаточно иных способов. Да, теперь ясно, что Вам поможет оперативное вмешательство. Что значит — вдруг не поможет. Конечно полегчает, ведь это радикальный метод. Хуже не будет. Опять плохо? Ну что ж, не расстраивайтесь, все еще может исправиться. Держитесь, дружок. До свидания». И когда внезапно происходит излечение, то непонятно, почему это случилось, то ли медицина помогла, то ли внутреннее желание жить самого человека. В любом случае на жалобу «Ой, что — то мне млявно» следовал правильный диагноз «Общая квелость организма».
