Дмитрий Новиков - Рассказы
Наконец она ушла по делам. Я полюбовался одиноким прибитым плинтусом и готов был перейти ко второму, как вдруг раздался телефонный звонок. «Это Вы продаете линию по разливу жидких продуктов?» — спросил незнакомый мужской голос…
Иногда случается так, что недвижимость, к удивлению ее владельцев, опять становится движи — мостью. То есть начинает продаваться, с ней происходят какие–то обменные процессы, опять появляется мифическая, ни на чем не основанная стоимость. Сейчас речь шла об оборудовании, которое я когда–то сдуру приобрел за большие деньги, вдохновленный радужными перспективами свободного рынка. С тех пор оно ржавело в сыром складе, новое, но практически сразу ставшее бесполезным из–за русских качелей, сменивших плановую экономику. А я все никак не мог собраться с духом и с деньгами, чтобы вывезти его в металлолом.
Сделка свершилась быстро, за один день, и я, вчера еще собиравший мелочь по карманам, чтобы купить бутылку пива, стал обладателем толстой пачки иностранных денег. «Опа–опа!» — душа плясала вприсядку, но внешне я старался сохранить вид крупного и степенного бизнесмена, каковым уже давно не был. Отпраздновать было решено в любимом ресторане. Машенька, улыбчивая и обаятельная администратор, сама провела меня к столику и ласково пожурила за редкие посещения. Я ловко отшутился в ответ — мне не терпелось остаться одному и начать делить шкуру убитого медведя. «Себе — машину, жене — шубу, детям — мороженое,» — расклад казался справедливым. Подошел знакомый официант со смешной фамилией Лепеха,
— Борща с пампушками, салат «Шопский», шашлык из семги и двести граммов водки хорошей, в общем КГБычно, — Лепеха улыбнулся обветшалой шутке и бодро убежал на кухню. А я позволил себе наконец расслабиться, стряхнуть с плеч волглый груз былых неудач и отдаться обозрению материальных перспектив. Есть большой психологический смысл в том, что в ресторанах всегда приносят алкоголь вначале, до основных блюд. Издревле заведенный порядок дает возможность вовремя отрешиться от мирских забот и быстренько полюбить всех окружающих. Первую рюмку я выпил за удачу. Вторую, дождавшись борща и предвкушая горячую жирную отраду первой ложки — за себя. За себя. За себя теперяшнего, который так глупо радуется тому, что удалось наконец схватить Маммону за ее скользкий хвостик. За себя вчерашнего, пьющего «горькую», жалкого, уставшего слушать постоянные напоминания жены о грядущем, неотвратимом и необходимом летнем отдыхе на море. За себя прошлого, подающего надежды и вынашивающего замыслы. За себя будущего, когда необходимо будет с усталой мудростью смиряться с тем, что твои дети станут считать тебя все более и более неинтересным, как сам когда–то поступил со своими родителями. Потом, под конец борща, я выпил третью рюмку, и придумал сказку, и заплакал. Тучный господин за столиком напротив с удивлением посмотрел не меня, и я притворился, что болею гриппом. Лепеха понятливо унес полную влажных салфеток тарелку…
После праздника, схватив такси, я помчался в детский сад. На утренник, посвященный проводам осени, опаздывать было нельзя. А за окном престарелой «Волги» проносилась эта самая осень, умирающая, но полная тех тонких ниточек, которые сплетаются в неповторимую, изменчивую, не зависящую ни от каких потрясений и мнений ткань жизни. На ветках нагого дерева висел, трепеща, пустой полиэтиленовый пакет, издалека похожий на зацепившегося ушами зайца — Авессалом, Авессалом. По тротуару шла женщина с хозяйственной сумкой, из которой торчала яркая детская вертушка. При каждом порыве ветра вертушка начинала крутиться, а женщина всякий раз тревожно оглядывалась, и затем улыбалась своему испугу, На троллейбусной остановке печально смотрел вдаль пьяный, потертый мужичонка небольшого роста, и во взгляде его было грустное знание о жизни, недоступное молодым, двухметровым гигантам. Прохожие с явным удовольствием хрустели первым ледком, покрывшим темные лужи, крепко настоянные на мертвых листьях…
Расплатившись с таксистом, я вбежал в приземистое серое здание детского сада, чем–то неуловимо напоминающее казарму. В актовом зале чинно сидели родители. Основную массу составляли женщины в меховых шапках, не успевшие сделать прическу. Они тревожно смотрели на дверь, ожидая появления своих отпрысков. Царила праздничная атмосфера. Наконец заиграла музыка и попарно ввели детей. Рассаживаясь на своих местах, они приветственно махали руками родителям. Те расслабились, заулыбались, зашептались. Дождавшись, когда установится тишина, в зал вплыла воспитательница в наряде осени. В длинном и широком желтом платье, украшенном разноцветными бумажными листьями, зардевшаяся и веселая, она была по–настоящему хороша и действительно похожа на добрую лесную волшебницу,
— Здравствуйте, дети!
— Здравствуйте, — раздался нестройный хор детских голосов.
— Я — Золотая Осень. Я знаю, что вы любите и уважаете природу, заботитесь о ней. Спасибо вам за это, ребята.
— Пожалуйста, — чей–то одинокий ответ вызвал смешки среди гостей. Осень чуть заметно напряглась.
— Сегодня у нас праздник. Будут игры, викторины, песни, танцы. Начнем? — дети захлопали в ладоши. Праздник развивался динамично. Мальчишки и девчонки ловко и заученно отвечали на вопросы о живой и неживой природе, читали заготовленные стихи.
— А теперь викторина для взрослых, — радостно возвестила Осень.
— Не буду участвовать, — подумал я, — потом скажут, что папа у Ани лучше всех отвечал на вопросы в детском саду. Но первое же задание поставило в тупик не только меня, но и всех прочих.
— Где зимуют тритоны? — задорно спросила Осень. Взрослые тревожно заозирались. На них с любопытством смотрели дети,
— А действительно, где они зимуют, — судорожно стал вспоминать я, — нет, не помню, не знаю, знал да забыл. Воцарилась гнетущая тишина.
— Ну, дети, поможем родителям.
— На суше, — детская толпа не могла скрыть своего восторженного превосходства.
— А ведь действительно — на суше. Вылезают осенью из воды и в норах зимуют, — облегченно зашептались взрослые. Напряжение спало.
— Теперь мы споем вам нашу любимую песню.
Дети выстроились в неровный полукруг. Девчонкам, как всегда, не хватило места, и большинство из них оказалось за спинами юных джельтменов. А те гордо выпячивали грудь и готовились каждый к сольному выступлению. Опять заиграло фортепиано, и нестройный, но азартный детский хор заголосил:
Где ты бегал, где ты бегал, где ты бегал
Лягушо–о–онок.
Лягушонок, лягушонок, лягушонок,
Малышо–о–онок…
Во мне еще бродил хмель. Пьяная сентиментальность закипала в глазах, но я сдерживался.
— А теперь, под конец нашего праздника, выступит Аня.
Вперед вышла худенькая девочка в голубом платье и с огромным белым бантом на голове. В зале зазвучал тонкий голосок, трепетавший, как крылья пойманной бабочки:
Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко.
Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…
Сил моих больше не было, и я выскочил на улицу…
Я вернулся, когда дети уже одевались. Подошел к Ане.
— Ну что, дщерь моя, ты готова?
— Готова, — она умудрилась сама застегнуть тугую верхнюю пуговицу и завязать шарф, — пошли.
Мы вышли из детского сада на свежий воздух. Сквозь густеющие сумерки отрешенно падал первый снег. Аня вложила в мою руку свою теплую ладошку, и мы пошли медленно и степенно, беседуя на разные темы.
— Ты знаешь, я сказку придумал, — сказал я, — только она для взрослых.
— А я уже взрослая? — ревниво спросил ребенок.
— Ну, можно так сказать.
— Тогда рассказывай, — дети очень любят повелительное наклонение.
— Жил–был один дяденька, — начал я.
— Как его звали? — сразу же перебила она.
— Допустим, Василий. Но ты не перебивай, а то я собьюсь. Однажды случилось так, что у него оказалось очень много денег. Ему нужно было купить машину, шубу для жены и мороженое детям.
— А сколько детей?
— Одна дочь, и звали ее — Даша, — я попытался предвосхитить следующий вопрос, но не угадал.
— Сколько ей было лет?
— Пять с половиной. Не перебивай, пожалуйста.
— Как мне, — удовлетворенно сказала Аня, — рассказывай дальше.
— Но Василий вместо этого нашел номер телефона и позвонил в Швецию своей любимой женщине.
— У него же жена была. Как это — еще любимой женщине. Разве можно любить сразу двух женщин?
— Аня, сложные вопросы задаешь, — я задумался над этой проблемой и над тем, как объяснить ребенку, что можно любить двух женщин сразу, и что это довольно часто происходит в жизни, — понимаешь, вторую он любил отвлеченно, как писательницу. Ее звали Астрид.
— Знаю, знаю. Она «Карлсона» написала, — ребенок оказался памятливым, а я поспешил поскорее уйти от скользкой полигамной темы.
