Джон О'Хара - Жажда жить
— О’Коннол — сноб, Эмили. Он весь вечер демонстрировал епископу свое превосходство, — сказал Колдуэлл. — О’Коннол мне вроде всегда нравился, но сегодня я засомневался.
— А мне не нравится ни тот ни другой, — отрезала Эмили. — Десмонд никогда не был по душе, а рядом с монахами вообще как-то неуютно.
— Меня это не удивляет, — заметил Колдуэлл. — Ну что ж, не будем больше приглашать их вместе. Епископа сегодня нужно было пригласить — это, как с губернатором, общественный долг, но нам совсем не обязательно приглашать людей, которые тебе неприятны.
— Нет, нет, мы и на будущий год пригласим епископа, только Десмонд пусть приходит в другой раз. Мне не нравится, когда мои гости грубят друг другу. На следующий год у нас будет новый губернатор, вот и пригласим епископа вместе с ним.
— Но ведь Десмонд у нас всегда бывает вместе с губернатором. Местное юридическое светило, — возразил Колдуэлл.
— Ладно, там видно будет. Но все равно либо тот, либо другой — только не вместе.
Когда в «Часовом» появилось злополучное письмо Брока Колдуэлла, вышло так, что Брофи и О’Коннол едва не оказались-таки у него дома вдвоем. Брофи не испытывал особой любви к ордену иезуитов, но священник — всегда священник, а О’Коннол принадлежал фордхэмскому клубу — стопроцентный «джебби» — иезуит. В день публикации письма его не было в городе, и как юрисконсульт «Часового» он оказался в неловком положении. Затем, ознакомившись с написанным по горячим следам протестом Брофи, он определил свою позицию.
— На данный момент я умываю руки, — сказал О’Коннол Холлистеру. — Поговорите с Энди О’Брайаном. Энди весьма близок епископу. Меня с вами не будет, но сразу же дайте знать, что вышло из вашего разговора с Энди, и тогда я решу, что делать дальше. Мы выкарабкаемся из этой ситуации.
— Кто это «мы», Десмонд? — поинтересовался Холлистер. Он старался перевести дело в шутку.
— Если бы мой клиент выразил хоть тень сомнения в том, чьи интересы я отстаиваю, я бы дал ему список членов городской коллегии адвокатов. Я сказал — «бы», ибо доныне я в таком положении не оказывался. Я ответил на ваш вопрос, Артур?
— Извините, Десмонд, я просто пошутил.
— А я стараюсь спасти ваши чертовы задницы от последствий вашей же глупости и безалаберности. Если вы думаете, что епископ Брофи не в состоянии разорить вашу газету, то это, дружок, еще одно свидетельство вашего идиотизма. Никому из вас даже в голову не пришло, что единственное, чем можно его успокоить, — это его же письмо, и уж коль скоро об этом зашла речь, скажу еще кое-что: даже если бы вы поняли, какая ценная штука у вас в руках — я говорю о письме епископа Брофи, — все равно никакой пользы вам бы это не принесло, потому что единственный человек во всем штате, который знает, что с ним делать, — это я, и Брофи это известно. Именно поэтому он отступит. Вам тоже придется кое-чем пожертвовать, но, в общем, все будет нормально… Ну а шутите, Артур, где-нибудь в другом месте, например, в салуне за углом. А то как бы в следующий раз я не оказался на противоположной стороне.
О’Коннол никогда не повышал голоса, и сейчас этого не сделал. Просто встал, давая понять, что разговор окончен и Холлистер свободен.
— Да, еще одно, — остановил его О’Коннол, — тут у меня есть кое-что, что может вам пригодиться. — Он потянулся к небольшой круговой чаше, стоявшей у него на столе, и передал Холлистеру толстый синий карандаш.
— Спасибо, Десмонд.
— Ступай себе с Богом, — сказал О’Коннол, подражая акценту, с каким говорил Брофи.
В те времена Колдуэллы жили в просторном кирпичном доме на Второй улице. Потом, уже после смерти Уильяма и Эмили и замужества Грейс, Брок жил здесь постоянно. А при жизни Уильям и Эмили занимали дом с 1 ноября по конец апреля; здесь было теплее, чем на ферме. Одиннадцатимильная железнодорожная поездка из Форт-Пенна в Бексвилл занимала почти час, да и то если по расписанию, а в плохую погоду дольше. Ну а экипажем или на санях — слишком долго, чтобы получить от такой поездки удовольствие. «Дело Брофи» пришлось на зиму, предшествующую замужеству Грейс, и на протяжении всех тех недель, что разделили публикацию письма Брока и заключение мирного договора, Уильям Колдуэлл хранил по этому поводу молчание. Тихий дом на Второй улице скандал обошел стороной. Уильям не имел ни малейшего желания тревожить Эмили, которая никогда не читала газет, разве что для того, чтобы найти печатное подтверждение тому, что уже было передано ей в устной форме. Грейс гостила у друзей в Нью-Йорке. Брок же вел себя так, словно никакого письма не было и вообще ничего не случилось. Колдуэллы не были владельцами «Часового», но Уильям Колдуэлл, как фактически каждый акционер, имел возможность контролировать деятельность газеты, и хотя она никоим образом не входила в число его основных активов, пренебрегать ею тоже было бы неправильно. Уильям Колдуэлл считал, что его долг, как и долг людей, «находящихся в одном с ним положении» (эвфемизм, который он предпочитал определению «богатый»), — поддерживать газеты, ибо они дают информацию и направляют мысль. В клубе Форт-Пенна Уильям читал филадельфийскую «Норт Америкэн» и нью-йоркскую «Трибьюн», а дома — «Часового». Прочитав письмо, он сразу понял, чьих это рук дело, и устроил совет с самим собой, как поступал во всех случаях, когда речь шла о Броке. Он давно махнул на него рукой, как на сына, который может «хоть чего-то добиться». Броку было двадцать пять, а Уильяму 62, и каждый из них выбрал свой путь. Брок был не из тех, кого называют примерными мальчиками: он ушел из Принстона на третий год обучения, главным образом потому, что проводил слишком много времени в Трентоне с молодой соломенной вдовой, которая впоследствии вышла замуж за подрядчика, занимавшегося асфальтированием улиц. Точно так же Уильям не питал иллюзий насчет спортивной деятельности Брока, который с девятью приятелями открыл тир на берегу реки. Еще за три года до этого он обрадовал отца заявлением, что собирается некоторое время провести в Филадельфии, но сколько именно, не знает.
— Хочешь знать почему? Не хочешь, но я все равно скажу, — закончил Брок.
— Могу догадаться, — сказал Уильям. — Мне стыдно за тебя, но хорошо хоть хватило совести сохранить все в тайне и не выставлять на всеобщее обозрение семью и друзей. Я заплачу сколько надо, но не возвращайся домой до тех пор, пока доктор не скажет, что ты в порядке. Но знаешь, сын, при всем при этом я восхищаюсь тобой… тем, что ты защищаешь… защищаешь свою репутацию. И надеюсь, лечение будет не слишком болезненным.
— Спасибо. Маме я сказал, что нашел себе кое-какую работу в Пенсильвании. Что же до репутации, то я берегу не свою. Твою.
— Спасибо и за это, Брок. Но знаешь ли, это одно и то же. Моя репутация — твоя. Я всегда старался сберечь твою, поддерживая свою.
— Понятно, — сказал Брок. — По-моему, тебе никогда не приходилось уезжать из дому дальше, чем в Филадельфию, да и то раз в полгода или даже в год.
— Это верно, — согласился отец, — в этом отношении мне везло.
Вернувшись из Филадельфии, Брок вернулся и в тир, и к своим на время оставленным привычкам. Быт свой он выстроил так, чтобы проводить с матерью, отцом и сестрой лишь необходимый минимум времени. На четвертом этаже дома на Второй улице у него были свои апартаменты — две комнаты и ванная. В девять утра или позже, убедившись, что отец ушел на работу, а мать за покупками, он вылезал из кровати и, свистнув в переговорное устройство (которое когда-то, будучи еще мальчиком, залил водой), давал понять прислуге на кухне, что можно подавать завтрак. Еду ставили на поднос и кухонным лифтом поднимали к нему на этаж, где горничная, уже занимавшаяся уборкой в одной из спален, заносила поднос в комнату Брока, ставила на мраморный столик и зажигала в спальне газовую горелку. Он неторопливо завтракал, одевался, просматривал почту и к тому времени, когда был готов выйти в город, выкуривал с полдюжины сигарет со сладким махорочным табаком (модными их не назовешь, но стоит сделать хоть одну затяжку — не оторваться). В одиннадцать, с последним ударом часов, Брок отправлялся на прогулку, маршрут которой пролегал на север по Второй улице, затем на юг, по Франт-стрит, вдоль реки, и заканчивался вновь в центре города, в клубе Форт-Пенна, где Брок проводил практически целый день. Завсегдатаем он сделался еще до того, как ему исполнилось двадцать пять; крохотный белый деревянный колышек рядом с именной табличкой, свидетельствующий о том, что член клуба находится в его помещении, появлялся на месте Брока раньше и извлекался из углубления в столе позже, чем у кого бы то ни было. С Ферфаксом, чернокожим привратником с лоснящимся лицом, принимавшим пальто и шляпы и отмечавшим присутствие членов в клубе, Брок обменивался самым беглым приветствием, словно бросая на ходу: «Я здесь, Ферфакс». — «Вижу, мистер Колдуэлл».
