Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
А вот еще был случай. Нет, не тогда, раньше, еще до войны. Один парень приехал сюда из твоих краев. Как же его звали? Фернандес? Или Флорес? Короче, как-то на ф. Нет, не с Кубы, из Аргентины. Какая, в сущности, разница, сам посуди? Получил стипендию от своего города, должен был нарисовать картину в честь какой-то великой битвы, где одни аргентинцы наваляли другим. Он, конечно, ни сном ни духом – ну, то есть снял мастерскую, купил холст два на три метра, краски, а дальше как-то отвлекся, ну, «Де Маго», «Липп», всё такое… И вот приходит телеграмма: деньги закончились, немедленно возвращайтесь. Даже, наверно, билет прислали. Ну, что парню делать? На последнее купил вина, позвал гостей, а когда все выпили, говорит: чуваки, такая история, мне домой пора, а у меня конь не валялся, я, собственно, даже и не научился ничему, кроме разве что пары приемчиков, как девок пялить. Так что будьте друзьями… нарисуйте какую-нибудь битву!
– И что? – спрашивает Асия. – Нарисовали?
– А то! – говорит Джонни. – Часа за три весь холст расписали. Ну, парень упаковал его и уехал в свою Аргентину.
– И о чем эта история? – спрашивает Вифредо. – О пользе коллективного труда или о том, что все латиносы – прохиндеи и бездельники?
– Да нет, – говорит Джонни, – это о том, что где-то в Аргентине есть картина, совместно нарисованная десятком великих художников ХХ века.
– Так этот Флорес – гений! Представь, сколько она сейчас стоит!
– Если, конечно, муниципалитет не выкинул ее на свалку, – говорит Асия.
– Брехня, – говорит Раймонд, – городская легенда о неизвестной великой картине.
– Не-не, – возмущается Джонни, – мне Жозефина рассказала, она их всех знала, даже в мастерской у этого Фернандеса была.
– Да, – кивает Исидор, – известное дело, Жозефина любит смуглых: по молодости ни Флореса, ни Фернандеса точно бы не пропустила. А к тебе, Вифредо, старушка не подкатывала?
– Иди ты, – бурчит Вифредо, – она мне в матери годится.
– Да и вообще, – говорит Джонни, – спать с Жозефиной – все равно что трахаться в музее.
– А почему нет? – спрашивает Асия и улыбается и подносит к бледным губам стакан дешевого, но очень красного вина.
Вифредо глядит в окно, и серый парижский туман отвечает задумчивым взглядом. Да, кажется, именно в этом баре Джонни и рассказал историю про Флореса. Вифредо смотрит на мужчину за стойкой – черт его разберет, вроде бы смутно знаком. Может, спросить про Асию? Не помнит ли он русскую девушку, сироту, чьи родители погибли в Сопротивлении? Впрочем, откуда бармену знать про ее родителей? Она рассказала о них только Вифредо, в тот самый вечер на мосту дез Ар.
– Совсем их не помню, – и пожала худыми беззащитными плечами, – мне было всего три, когда их расстреляли в сорок втором.
Прозрачные пальцы сжимают черные перила, Сена, свинцовая как парижские крыши, отражает дождливое небо, лишенное цвета.
– Значит, сейчас тебе…
– Семнадцать, – кивает Асия, – я думала, вы все знаете. Скоро восемнадцать, красивое число, надо будет отметить.
На этот день рождения он так и не смог прийти. Все случилось слишком быстро – он вернулся из школы, а мама уже запихивала в чемодан ситцевое платье, в котором приехала с Дона семь лет назад, всхлипывала, бормотала себе под нос: все оставлю, ничего не нужно, пусть подавится, кобель армянский! – и Сергей хотел было сказать «мама, зачем ты так?» – но вовремя осекся, потому что поймал мамин взгляд: черные, бездонные зрачки плавали в набухающей влаге.
Каменные ангелы смотрели с оштукатуренных небес, и Сережа вдруг понял, что это вовсе не ангелы, а амуры, легкомысленные покровители непостоянной любви.
– Не уезжай, – сказала ему Галя и сморщила нос, – у меня же день рождения в эту субботу.
– Я не могу, – ответил Сережа, – ты понимаешь, мама…
– Я понимаю, – и Галя отвернулась, чтобы он не увидел, как судорожно дергаются бледные губы.
Они стояли в том самом месте, где Сережа встречал ее каждый день. Мимо шли люди, и никому не было дела до двух подростков, замерших в двух шагах друг от друга, обрамленных каменной аркой проходного двора.
Надо все-таки спросить Витьку, уже в который раз думает Сергей. Он закуривает и замечает: рука дрожит. Совсем расклеился, думает он, никуда не годится. В шуме голосов за соседним столиком ухо раз за разом различает слова «Алжир», «алжирцы». Разве не туда Раймон собирался увести Асию? Или в Танжер? Вифредо помнит: они бредили Северной Африкой, влажной парижской зимой сухие африканские пустыни казались видением рая, стократ усиленным гашишем, впитавшим сказочные миражи французского востока.
(перебивает)
Я когда-то тоже любил покурить, а сейчас почти перестал. Но я никогда много не потреблял. Зато у меня была одна приятельница – она по-настоящему дула. Сворачивала с вечера косяк, просыпалась – и сразу затягивалась.
Однажды сказала, что если не курит – ей очень страшно жить.
– Вот я покурила и, скажем, слышу голоса – это ведь нормально? Легкие слуховые галлюцинации. А когда я ничего не курю и те же самые голоса слышу – мне страшно становится. Будто я с ума сошла. Поэтому я и курю. Тем более трава – это даже не наркотик. В Штатах ее врачи больным выписывают.
Короче, выкурив трубку-другую, они отправлялись странствовать. В такие дни Париж переставал быть городом широких проспектов и бульваров, проложенных бароном Османом для лучшего подавления будущих мятежей. Он превращался в ландшафт подлинных чувств и скрытых смыслов. Мост дез Ар стал мостом сладкого сна, анестезии, Анастасии, Асии. Улица Сен, где на стене было криво нацарапано «никогда не работайте», превратилась в Зону Вечной Субботы. Район между пляс де Контрэскарп и улицей Арбалет с легкой руки Исидора был окрещен Новым Синаем – куда можно прийти, подобно Моисею, но, в отличие от Моисея, обнаружить зияющее отсутствие Бога, встретиться лицом к лицу с забвением и дезориентацией.
Они говорили про побег из реальности, но настоящей целью этих прогулок было растворение и дезинтеграция. Сначала они теряли Париж туристов и буржуа, потом – Париж студентов и художников, в конце концов – самих себя. Иногда Вифредо казалось, что шутка Асии верна, на самом деле их семеро, просто они не умеют правильно считать. Иногда казалось, что он совсем один, а остальные – лишь порождение его воображения, миражи, сотканные из тумана, дождя и сырости. В последний месяц, реконструируя свои блуждания, Вифредо все чаще натыкался на зоны полного забвения. Даже задавая осторожные вопросы Исидору и Раймону, он не мог установить, что происходило с ним в эти периоды, длившиеся от нескольких минут до получаса. Возможно, он действительно исчезал, растворялся в тумане снов и забвения.
