Ба Цзинь - Избранное
Сяо Шань еще не успели переложить в железный ящик, чтобы поместить в холодильную камеру. Она лежала на носилках, плотно завернутая в белую простыню, лица не было видно, только имя на табличке. Я нагнулся и несколько раз погладил белую ткань, напоминавшую форму человеческого тела, плакал и повторял ее имя. Всего несколько минут. Какое же это прощание?
Двоюродная сестра, по ее словам, тоже не уловила момента кончины Сяо Шань. Жена попросила: «Позови врача». Врач пришел, но не нашел ничего необычного. Потом Сяо Шань стала медленно «погружаться в сон». Сестра подумала, что она уснула, и, только когда пришли делать укол, обнаружилось, что сердце Сяо Шань уже не бьется. Я не смог с нею проститься, не смог так много ей сказать. Но не могла же она покинуть меня, не сказав прощального слова! Я потом часто думал: она попросила свою сестру позвать доктора. Ведь очень может быть, что она сказала не «позови врача», а «позови почтенного Ли»[35] (обычно она так меня называла). Почему, почему именно в то утро меня не было у ее постели? Никого из домашних не было подле нее, она умерла совсем заброшенная!
Зять сразу же известил о смерти Сяо Шань наших немногочисленных родственников. Невестка Сяо Шань, прибежав в больницу, упала в обморок. Через три дня в крематории Лунхуа состоялась церемония прощания. Никто из друзей Сяо Шань не пришел: мы никому не сообщили, да к тому же я уже семь лет находился под следствием. Не было траурных речей, толпы сочувствующих, слышался только надрывающий сердце плач. Я сердечно поблагодарил пришедших на похороны родственников и нескольких друзей и однокашников моей дочери, пришедших помочь. Наконец я попрощался с телом Сяо Шань; дочка, глядя на лицо матери, горько плакала. А сын в своем изоляторе даже не знал еще, что мать, давшая ему жизнь, умерла. Стоит упомянуть о сыне одного нашего покойного друга, о котором Сяо Шань в течение многих лет заботилась, как о собственном ребенке. Он приехал из Пекина только для того, чтобы последний раз увидеть ее. У этого технаря, постоянно имеющего дело с железками, сердце оказалось не из железа. Когда он получил телеграмму, его жена сказала: «Поезжай, а то всю жизнь сердцу покоя не будет». Я постоял немного около уже изменившейся Сяо Шань, нас сфотографировали. Я думал с горечью: в последний раз. Пусть останется у меня этот образ; на снимок так больно смотреть, но все равно он будет для меня дороже любых сокровищ.
Все было кончено. Через несколько дней мы пришли в крематорий, получили урну с прахом, сдали на хранение, а спустя три года забрали домой. Меня уговаривали захоронить прах, но я поставил урну у себя в спальне, чтобы мы всегда были вместе.
4Кончились времена, похожие на кошмарный сон. Шесть лет промчались, как одно мгновение, и остались где-то далеко позади. Да какое там мгновение! Сколько крови и слез пролито за это время! И не только в эти шесть лет. В течение полугода, пока я писал это повествование, мне часто приходилось бывать в большом зале крематория, чтобы отдать последний долг и почтить память друзей, загубленных «четверкой». Горько и больно думать, что они не смогли отдать социалистической родине свой ум и талант. И каждый раз, повязывая траурную ленту и вдевая в петлицу бумажные цветы, я думаю о своем самом любимом друге. Сяо Шань всего лишь любила литературу, была не очень удачливым переводчиком, имела доброе сердце. Она часть моей жизни, и в ее прахе есть мои слезы и кровь.
Сяо Шань была одной из моих читательниц. Впервые я увидел ее в 1936 году в Шанхае. В 1938 году в Гуйлине мы стали жить вместе, а в сорок четвертом в Гуйяне поженились. Когда мы познакомились, ей не было двадцати, и я нес ответственность за ее взросление.
Она читала мои книги, писала мне письма, а встретившись со мной, влюбилась. Еще до нашей встречи ее исключили из средней школы за участие в движении учащихся; она вернулась в деревню, а через некоторое время вновь уехала и поступила в другую школу. Если бы не встреча со мной, она наверняка поехала бы в тридцать седьмом или тридцать восьмом в Яньань[36].
Восемь лет она твердила мне о своей любви, и вот мы поехали в Гуйян и поженились; разослали извещения, но свадебного пиршества не устраивали. Из Гуйяна мы сначала поехали в Чунцин. Жили там в восьмиметровой комнатушке под лестницей на нижнем этаже дома на улице Республики, где размещался отдел розничной продажи издательства «Культура и жизнь». Сяо Шань, купив четыре стакана, завела наше маленькое хозяйство. Она прожила со мной жизнь, полную невзгод. В разгар антияпонской войны нам пришлось бежать из Гуанчжоу: через десять часов туда вошли японские войска. Из Гуандуна в Гуанси, из Куньмина в Гуйлинь, из Цзиньхуа в Вэньчжоу; мы разлучались и соединялись вновь, а потом опять разлучались. В мои двухтомные «Путевые заметки» частично вошла хроника этой жизни. Сорок лет назад один мой приятель ругал меня: «Ну что это за литература!» А после выхода в свет «Собрания сочинений» другой приятель говорил, что не следовало включать их в «Собрание». И они оба были правы. В течение двух лет я неоднократно советовался с друзьями, читателями и решил не переиздавать «Собрание». Но для самого себя я часто перечитывал томики «Заметок». В те годы каждый раз, когда я оказывался в беде, а друзьям, занятым своими делами, было не до меня, Сяо Шань всегда с теплотой и участием говорила: «Не горюй, я не оставлю тебя, всегда буду рядом». И только в последний раз, перед тем как отправиться в операционную, она произнесла те страшные слова: «Нам придется расстаться».
Мы прожили вместе больше тридцати лет. Но я не помогал ей по-настоящему. Она была одареннее меня, только ей не хватало упорства и настойчивости. Мне очень нравились ее переводы прозы Пушкина и Тургенева, не вполне, правда, точные и не всегда передававшие стиль этих писателей. Это были оригинальные литературные произведения, и мне доставляло наслаждение их читать. Она мечтала изменить свой образ жизни — ей не нравилось быть домашней хозяйкой, но опять-таки ей не хватило решимости, терпения. По совету одного из друзей она добилась согласия товарища Е Ицюня, тоже впоследствии замученного до смерти «четверкой», и пошла работать «на общественных началах» в журнал «Литература Шанхая». Но вскоре во время очередной кампании ее обвинили в том, что она нарочно подбирает материалы писателей старшего поколения, что она подосланный мною «агент». Стремясь перестроиться, она решила пойти кратчайшим путем — участвовать в движении за «четыре чистки»[37]. Нашла кого-то, порекомендовавшего ее на работу в «рабочую группу» медеплавильного завода. Работа была довольно напряженная, горячая, но она этому радовалась. Однако меня к тому времени уже решили «отстранить», и ее тоже отозвали для участия в кампании, проводившейся в отделении Союза писателей. Она впервые попала в водоворот яростной и жестокой борьбы, да к тому же в качестве жены «реакционного авторитета», и не знала, как себя вести, растерялась, не находила себе места, волновалась за меня, тревожилась за будущее детей. Она надеялась на чью-нибудь помощь, но друзья покинули ее, сослуживцы сделали мишенью нападок, а некоторые рассчитывали через нее расправиться со мной. Формально она не числилась работником отделения Союза писателей или редакции журнала, но ее все равно посылали на принудительные работы, вешали на грудь доску с позорной надписью, таскали на проработки. Через некоторое время, когда она, написав «самокритику» с признанием преступлений, вернулась домой, главарь цзаофаней отделения Союза писателей распорядился, чтобы уличный комитет заставил ее мести улицы. Она боялась, что люди ее увидят, вставала чуть свет, брала метлу, подметала улицу, пока хватало сил, возвращалась домой, запирала ворота и переводила дух. Случалось, ее заставали на улице шедшие в школу дети, обзывали ее «вонючей бабой Ба Цзиня». Иногда я видел, как она возвращается с метлой, и не смел поднять глаза: я чувствовал себя виноватым. Для нее же это было непереносимым страданием. Через два месяца она заболела и уже больше не подметала улицу (моя младшая сестра заменяла ее некоторое время). С тех пор она уже не поправилась. Сяо Шань прожила после этого еще четыре года, но умерла, так и не дождавшись восстановления моих прав. А это было ее последним желанием. Ее смерть не окончательный уход в небытие, это случится лишь вместе с моей смертью.
Я настроен отнюдь не пессимистически, еще поживу, я хочу до последнего вздоха работать для нашей социалистической родины, а когда иссякнут силы, пусть у моей постели положат рассказы, переведенные Сяо Шань. После того как глаза мои закроются навеки, пусть ее прах смешают с моим.
Закончено 16 января
Перевод Т. Сорокиной
10
ОТДАЙ СЕРДЦЕ ЧИТАТЕЛЮ
Два дня назад ко мне зашел Хуан Шан, расспрашивал о моих «Думах». Его, видимо, беспокоило, не брошу ли я перо на полдороге. Я показал ему две уже готовые главки и сказал: «Я собираюсь писать дальше. Это будет моим завещанием». При слове «завещание» он как-то расстроился, решил, что я поддался мрачным мыслям или задумал что-то нехорошее, и с улыбкой принялся меня успокаивать: «Ну-ну, все будет хорошо». Видя его беспокойство, я объяснил, что собираюсь написать еще восемьдесят главок, то есть не одну, а несколько книжек «Дум». Мне хочется оставить читателю свои сокровенные мысли, идущие от сердца слова. Я занимаюсь писательским трудом пятьдесят лет написал, конечно, немало и плохих книг, но есть вещи, которые стоит прочитать целиком или хотя бы до половины; они могут остаться жить. Надо быть благодарным читателям за их доброжелательность и терпение. Оглядываясь на пройденный путь, я по-прежнему испытываю глубокую признательность к читателям. Можно даже говорить о моей дружбе с читателями, длящейся уже более полувека.
