Ба Цзинь - Избранное
Настроение у меня было хуже некуда. Я никак не мог понять, как это все могло случиться. Целых пять дней в «школе» я не получал вестей из дому. Сяо Шань была так тяжело больна, а мне не давали возможности даже узнавать о ее состоянии. Невыносимо тяжелы были эти пять дней! Вечером пятого дня главарь цзаофаней[33] сообщил нам, что на следующий день утром мы все возвращаемся в город на собрание. Вот так я снова оказался дома, увидел жену. Благодаря помощи друзей ее удалось положить в больницу имени Сунь Ятсена, в палату для раковых больных. Все уже было договорено, на следующий день надо было отправляться. Сяо Шань так надеялась, что увидит меня до больницы, и вот я вернулся. Я даже не представлял себе, что болезнь будет прогрессировать так быстро. Мы увиделись, и я не мог вымолвить ни слова. Она же сказала только: «Наконец-то меня кладут в больницу». Я ответил: «Не волнуйся, лечись».
Пришел проститься ее отец: старик был совсем слеп, навещать дочь в больнице ему было бы очень трудно.
После обеда я пошел на собрание, где прорабатывали людей, надевали на них колпаки контрреволюционеров. Среди жертв был мой знакомый, Ван Жован[34], тоже писатель, моложе меня. Некоторое время мы находились вместе в «коровнике», его обвиняли как «правого со снятым ярлыком». Он не покорился, не смирился, вывесил дацзыбао с призывом «Освободи себя сам!», и потому обвинения против него становились все серьезнее. Мало того, что его довольно долго держали в заключении, теперь еще надели колпак контрреволюционера и отправили на трудовое перевоспитание под усиленным надзором.
Собрание казалось мне каким-то нелепым сном. Наконец оно кончилось, я пришел домой, увидел Сяо Шань, и меня охватила необъяснимая нежность и теплота, ведь я вновь вернулся к людям. Но Сяо Шань было плохо, она не могла говорить, лишь изредка произносила одно-два слова. Я помню, она дважды сказала: «Я не увижу». «Не увидишь чего?» — спросил я. Спустя немного она проговорила: «Не увижу твоего освобождения». Ну что я мог на это сказать? Сын сидел рядом, горестно уронив голову; он пал духом, за ужином почти не ел, ему как будто нездоровилось. Вдруг Сяо Шань спросила шепотом: «Почему он не на работе?» Сын к тому времени уже пробыл три с половиной года в горной деревушке провинции Аньхой. Он находился не под надзором, но прокормить себя сам не мог, а будучи к тому же моим сыном, оказался лишен многих гражданских прав. Сначала он научился молчать, потом — курить. Я глядел на него — меня мучили совесть и раскаяние: не надо было в свое время писать книги и уж тем более производить на свет сына и дочь. Я вспомнил, как два года назад в невыносимо тяжелое время Сяо Шань поведала: «Дети говорят: отец натворил бед, навлек несчастье на семью». Меня будто ножом резануло по живому, я не проронил ни слова, лишь проглотил слезы. Она заснула ненадолго, а проснувшись, вдруг спросила: «Тебе завтра идти?» «Нет», — ответил я. Тот самый вожак пропагандистского отряда распорядился сегодня, чтобы я не возвращался в «школу кадров». Он спросил меня, знаю ли я, чем больна Сяо Шань. «Знаю», — ответил я. На самом деле домашние скрывали от меня правду, но из его вопроса мне все стало ясно.
3На следующий день утром Сяо Шань повезли в больницу. Дочь, зять и один из наших друзей сопровождали нас. Жена надела хорошее платье, ожидая машину, волновалась. Я видел, как тяжело ей расставаться со всем, что ее окружало; она непрерывно озиралась вокруг — может быть, думала, что всего этого больше не увидит. Я проводил ее, и на сердце лег еще один тяжелый камень.
В течение двадцати суток я ежедневно проводил в больнице большую часть дня, ухаживал за Сяо Шань, дежурил у ее постели, говорил с ней. Положение ее ухудшалось, она слабела с каждым днем, опухоль росла, даже двигаться ей становилось все труднее. В больнице в то время обслуживающего персонала не было. Кроме питания, все нужно было обеспечивать самим. Потом я услышал, как соседки по палате одобрительно называли ее «сильной», рассказывали, как она утром и вечером без единого стона, с мучительными усилиями вставала с кровати и шла в туалет. Врач объяснил нам, что больная не выдержит операции, что самое страшное — непроходимость кишечника и, пока этого не произошло, больная еще протянет некоторое время. С августа 1966 года эти полмесяца в больнице стали последними нашими с нею спокойными днями. То было горькое и счастливое для меня время. Я до сих пор не могу забыть тех дней. Но болезнь брала свое, и однажды в обед меня вызвал врач. Он сказал, что образовалась непроходимость кишечника и теперь необходима операция; уверенности в благополучном исходе нет, но без операции последствия даже трудно себе представить. Он требовал от меня решения и просил уговорить Сяо Шань. Решение я принял сразу же и пошел к ней в палату. Я все ей объяснил, а она лишь сказала: «Видно, придется нам расстаться». Она смотрела на меня полными слез глазами. «Ну-ну, все обойдется…» — начал было я, но голос мой пресекся. Пришла старшая медсестра, стала ее успокаивать: «Ничего, ничего. Я буду при вас». «Вы со мной, вот и хорошо», — произнесла Сяо Шань. Времени оставалось мало, врач и старшая медсестра очень быстро все подготовили. Сяо Шань повели в операционную, ее племянник ввел ее туда, а мы остались ждать в коридоре. Через несколько часов жену вывезли, и сын отвез ее обратно в палату. Он дежурил около нее еще ночь, а через два дня сам слег: у него обнаружили желтуху, которую он подцепил в аньхойской деревне. Мы хотели скрыть это от Сяо Шань, но как-то так получилось, что она узнала и все время спрашивала, как он себя чувствует. А я и сам не знал о его состоянии и ничем не мог ее успокоить. Вечером я вернулся домой, там было так пусто, глухо, тихо, что мне захотелось крикнуть: «Ну же, валитесь на мою голову все беды и несчастья, я все выдержу!»
Я был признателен сердечной и доброй старшей медсестре за сочувствие. Можно было полностью положиться на нее и в заботах о сыне. Она все уладила: отвела парня к врачу, поместила в изолятор, обеспечила своевременное лечение и уход. В изоляторе сын весь извелся, все ждал, когда матери станет лучше. А она, с трудом выговаривая каждое слово, то и дело спрашивала: «Что с Тантаном?» По ее полным слез глазам я понимал, как ей хочется увидеть любимого сына. Но у нее уже не оставалось сил желать многого.
Каждый день ей делали переливание крови, вводили физиологический раствор. Задыхаясь, прерывающимся голосом она спрашивала: «Так много крови перелили, как же быть?» Я ее успокаивал: «Не волнуйся, все в порядке, главное — выздоравливай». Несколько раз она проговорила: «Мученье тебе со мной». Почему же мученье? Я имел возможность сделать хоть что-то для своего самого любимого человека, пусть самую малость, но и тому я был рад! А потом Сяо Шань стало совсем худо. Ей начали давать кислород, весь день она лежала с трубкой в носу. Несколько раз просила ее убрать — очевидно, ей было тяжело. Но мы уговаривали ее, и она терпеливо все сносила. После операции Сяо Шань прожила всего пять дней. Кто бы мог подумать, что она так быстро уйдет! Все эти пять дней я дежурил у постели, молча глядя на ее страдания (я представлял себя на ее месте, переживал ее муки), но она не жаловалась, не роптала, только волновалась, сможем ли мы оплатить такое количество перелитой крови. При виде знакомых у нее на лице появлялось такое выражение, будто она просила извинить ее за причиненные беспокойства. Она была удивительно спокойна, но совсем не спала, лежала все время с широко открытыми глазами, такими большими, красивыми, ясными. А я смотрел и смотрел на нее, как на догорающую свечу. Как я хотел, чтобы всегда светились эти глаза! Как я боялся, что она покинет меня! Пусть будут искромсаны на мелкие кусочки все четырнадцать томов моих «зловредных книг», лишь бы она могла спокойно жить!
Как-то я перечитывал книгу Меринга «Карл Маркс. История его жизни». Там приводится отрывок из письма Маркса дочери, в котором он рассказывает о смерти своей жены. «Силы оставили ее вовремя… Болезнь приняла характер постепенного умирания, словно от старческой слабости. Даже в последние часы — никакой борьбы со смертью: медленное погружение в сон; ее глаза стали еще больше, красивее, лучистее». Я очень хорошо помнил это место. Жена Маркса тоже умерла от рака. Глядя на большие, красивые, лучистые глаза Сяо Шань, я вспомнил строки из письма Маркса и немного успокоился. Мне сказали, что моя Сяо Шань тоже «не боролась со смертью», тоже «медленно погружалась в сон». Я пишу «мне сказали» потому, что в момент, когда она покинула этот мир, меня не было рядом. В тот день, в воскресенье, к нам домой с утра должны были прийти из санитарно-эпидемиологической станции делать дезинфекцию, ведь сын заболел желтухой. Двоюродная сестра Сяо Шань была как раз свободна и согласилась подежурить в больнице, мы договорились, что после обеда я ее сменю. Но едва мы сели обедать, как дочь вызвали по телефону в больницу, сообщили, что с мамой плохо. Это был гром среди ясного неба! Мы, дочь, зять и я, помчались в больницу… С кровати Сяо Шань уже и матрац сняли. Нам сказали, что она в покойницкой. Мы поспешили вниз и у дверей столкнулись с ее двоюродной сестрой. Она нашла кого-то, чтобы помогли отнести «переставшую дышать» больную.
