Захар Прилепин - Обитель
Эйхманис был в одной рубахе и, похоже, не мёрз — хотя от земли шёл ледяной пар и в строю многие стучали зубами, не в силах сдержаться, и держались руками за землю, будто в неустанной морской качке.
Артём успел заметить, что Троянский не пожелал падать на колени, и тут же получил прикладом по затылку… теперь он валялся на животе, за строем… где осталась его мать, было непонятно.
Бурцев тоже встал на колени и стоял строго, чинно, полузакрыв глаза, как на присяге.
«Ну и кто теперь клоун?» — подумал, прерывисто дыша, Артём, переведя взгляд с Бурцева на Мезерницкого…
Сам Артём и не заметил, как встал на колени.
И только спустя минуту вдруг понял, что и он тоже, вместе со всеми, стоит здесь, облизывая дождь с губ, желающий только одного — жизни.
Хотя одно, удивительное чувство жило в нём: что все, стоящие сейчас на коленях, стоят за дело, и лишь он один — за так: просто не желает ослушаться и готов разделить общую вину.
Ничего не произнося, Эйхманис пролетел — свирепый, с обнажённой шашкой — вдоль рядов.
Конь под ним ликовал и всхрапывал.
Страх, распространяемый его движением, был вещественный, почти зримый: этот страх можно было резать кусками, вместе с людьми.
Чайки уже не просто кричали, а дразнились то человеческими, то звериными голосами.
Блэк узнал понятную ему речь и вдруг с бешенством залаял в ответ — а чайки залаяли на него.
Эйхманис рубанул шашкой невидимую цепь — и в тот же миг, раскрутившись со шпиля, зайдя по-над головами, посыпал крупный, как ягода, дождь.
— Рассатанился, — прошептал кто-то рядом с Артёмом.
Кажется, это был голос владычки.
Артём попытался поднять глаза, чтоб посмотреть вверх.
Тяжёлая капля ударила ему ровно в глазное яблоко.
Книга вторая
С островов улетали последние чайки, уводя за собой оперившихся и обнаглевших за лето пёстрых птенцов.
Лето в этом году было хоть и с перерывами на стылые дожди, но неожиданно долгое, и чайки чуть припозднились, разнежились, хотя, говорят, иной раз уже в августе собирали манатки.
— А может так быть, что чайки улетят на зиму — а обратную дорогу не найдут? — размышлял Афанасьев. — Сядут следующей весною где-нибудь в Ярославле… а то и в Московском кремле. Скажут: а вроде и в этих местах ничего, давай здесь останемся, поорём!
Артём посмеивался, принюхиваясь к сорванному ёлочному хвостику: он едва пах. Странно, но здесь и цветы весной не пахли, и деревья осенью. Объёмное соловецкое небо будто бы засасывало в себя все запахи, оставляя только лёгкое головокружение.
Иногда посмотришь налево, потом направо — а кажется, что везде одно и то же, и небо с разноцветными облаками вращают вокруг тебя, а ты будто находишься в центре детской юлы, ошалевший.
Самые насыщенные здесь всегда были облака, словно они не только вобрали в себя все соловецкие цвета, но и запахи тоже.
— Нет, ты представь, — не унимался Афанасьев. — Я всё это время был уверен, что такие поганые чайки только на Соловках могут быть. Про́клятое место во всём должно быть проклято. Только тут может водиться эта гадкая птица с её жадным, бабским, хамским характером. Но если они улетают — значит, есть ещё одно такое же место на земле, где они тоже орут с утра до вечера и мучают каких-нибудь несчастных своими воплями. А кто это может быть и где, Тём? В Африке?
Артём серьёзно посмотрел своему товарищу в глаза, словно собираясь ответить, и Афанасьев как-то так раскрылся навстречу, ожидая, что ему прояснят ситуацию. Вместо этого Артём прыснул со смеху. Нет, он всё-таки был очень рад Афанасьеву.
— Хорошо, — согласился Афанасьев, рыжие чертенята раскачивались на качелях в его глазах. — А может, там другая сторона света, где всё оборачивается иначе? И эти чайки там с ангельскими характерами?
— Да-да, — согласился Артём. — Там тоже имеется лагерь, где Кучерава приходит в роту с бидоном тёплого молока и всех поит из рук, из белой чашки.
Тут уже Афанасьев захохотал.
— На самом деле у одной чайки обнаружили кольцо на лапке — Рим там написано, — пояснил Артём, насмеявшись. — Они из Рима.
— Да что ты говоришь? — озадачился Афанасьев и привычно взял себя за рыжий чуб. — Вот те раз…
Почему-то это его удивило; зато и дало новое направление сумасбродной мысли.
— Давай пойдём дальше, — предложил Афанасьев. — Вот Римская империя распадалась, разваливалась на куски и ошмётки, а эти же чайки летели на Соловки — где ещё не было вообще ничего! Ещё не родились русские люди, и Христос к ним не приходил, потому что ни лешему, ни кроту Христос не нужен.
— Ага, — согласился Артём. — И это мы для них — непонятно что за приблуда такая! Было ведь беззвучно, прозрачно, мирно. Зима в Риме с их парадами и гладиаторами, а лето — на соловецкой даче, в тиши — чем не жизнь. Но потом появились два монаха. Потом ещё сто. Натаскали камней, начали стучать, стругать, с утра до вечера служить свой молебен, стен понастроили, крестов понаставили. Дальше — больше: к монахам прикатил целый балаган с винтовками и балалайками, и вообще затеялось невесть что… И кто, спрашивается, кому помешал?
— А может, — вдохновился, словно прикурил от слов Артёма, Афанасьев, — чайки эти пообтёрлись и теперь говорят друг другу: о, смотри, белохвостая — всё как в Древнем Риме опять: те же рожи, та же мерзость, то же скотство и рабство…
Артём глубоко вдохнул через нос и хорошо задавшуюся тему решил пока поприкрыть.
Сильно пахло лисами и неопрятной лисьей жизнью на Лисьем острове.
Остров этот был в двух верстах от главного соловецкого, и располагался на нём лисий питомник.
Управлял им бывший, по двенадцатой роте, взводный Артёма — Крапин.
Они вполне сошлись характерами и жили мирно.
Артём обитал тут уже пятую неделю. Помимо ухода за лисами, делал дурацкую стенгазету, проводил политинформации, числился дворником и поломоем — работы хватало, но жаловаться было не на что.
Афанасьев же появился часа полтора назад — его прислали на место лагерника, которого черно-серебристая лиса Глаша укусила за руку. Рука загноилась, пришлось отправлять напарника в больничку — но уж точно Артём не ожидал увидеть здесь питерского поэта: с чего бы вдруг?
Самого Артёма переправила сюда Галя сразу после случая с Мезерницким, на другой же день.
— Ты тоже ходил на эти ваши Афинские вечера, — не глядя на него и даже, кажется, раздражаясь, сказала Галя. — Сейчас всех потащат в ИСО, будут заговор искать… На Лисий поезжай… Забудется, надеюсь.
Артём такую благодарность испытал тогда, что, будь это хоть сколько-нибудь уместно в её кабинете, уставленном полками с делами, — он встал бы на колени и ноги Гале целовал.
