Захар Прилепин - Обитель
— Бля, я убью её! — против воли вырвалось у Артёма; он, конечно, всё понял: история эта пошла через Галю, она быстро выяснила, кто виноват в заготовке весёлых веничков, и снова прикрыла Артёма — потому что одного Афанасьева наказывать за такое дело нельзя. Пришлось и поэта тоже с глаз долой упечь — тут как раз вовремя подвернулся покусанный лисами лагерник на их острове, и место освободилось.
Хотя история, конечно, была ещё сложней: Галя могла бы отправить Афанасьева на любую дальнюю командировку, на баланы или на торф — но послала его к Артёму как привет: смотри, тварь, помню про тебя.
Порадоваться во всей этой истории можно было только одному: Галя не уехала.
— Кого убьёшь-то, Тём? — спросил Афанасьев, снова взяв себя за чуб и придерживая, чтоб голова, если что, не укатилась.
«Но разве нельзя по-другому меня было прикрыть, Галя? — спрашивал Артём; слёзы у него на этом ветру были близко, и он несколько раз вдохнул, чтоб остудить заполошное сердце своё. — Галя!» — ещё раз позвал он мысленно, вглядываясь в море.
Ответа ему не было, зато Афанасьев всё смотрел на Артёма.
— Лису Глашу, — сухо ответил Артём, вставая. — Видел, какая стерва?
…Афанасьев нагнал его через минуту, шёл следом как ни в чём не бывало — Глашу так Глашу — и плёл свои привычные словесные узоры.
— Тём, я знаешь что заметил? В Москве солнце заходит — как остывший самовар унесли. В Питере, — и Афанасьев махнул рукой куда-то в сторону, — как петровский пятак за рукав спрятали. В Одессе, — здесь рука взлетела уже в другую сторону, — как зайца на барабане прокатили… В Астрахани — закат такой, словно красную рыбу жарят. В Архангельске — как мороженой рыбой угощали, да мимо пронесли. В Рязани — как муравьями поеденная колода. В Риге — будто таблетку под язык положили. И только тут — как бритвой, — Афанасьев быстро чиркнул указательным пальцем возле шеи, по горлу…
Артёму не было дела до всех этих стихов.
Нет больше никакой поэзии на свете.
Сделав два нагоняющих шага, Афанасьев тихо взял его за рукав и с улыбкой в голосе сказал:
— Я всё равно убегу.
* * *К запаху надо было привыкнуть.
Лисий смрад висел над островом, иногда солёными сквозняками его угоняло в море — но тут же будто бы приносило обратно: нет, такого нам не надо, живите сами со своим звериным духом.
Афанасьев явно был парень небрезгливый, даром что поэт: ему сразу оказалось всё равно.
И Артём тоже привык в своё время.
Небольшой остров был обставлен щитами, чтоб лисы не убежали к морю.
Людей никто не стерёг — надзорных тут не было вовсе.
В лисьем питомнике каждая лиса имела свою квартиру на ламповом отоплении и небольшой, огороженный земельный участок, за что Крапин, оказавшийся разумным, дельным мужиком, шутливо называл их «мелкими землевладельцами».
Гулять выпускали только Фуру — одну из лис, любимицу Крапина, в награду за почти домашний нрав; Артём её, естественно, называл Фурией. Дружбы у Артёма с ней не было, хотя он исправно прикармливал её рыбой, зато Крапину лиса едва не бросалась на шею, когда он появлялся.
Приросшие мочки ушей Крапина теперь уже не казались Артёму, как то было раньше, признаком ограниченного ума, но служили теперь доказательством надёжного характера. И ещё — его красный широкий затылок, такой красный, словно его вынули из борща.
Крапин с Артёмом показывали Афанасьеву питомник, готовя его к новой работе.
Пожалуй, Крапин к Афанасьеву по старой памяти относился не очень душевно, памятуя его дружбу с блатными и неустанные картёжные забавы. Но тут, на Лисьем, блатных не было, и Крапин был готов присмотреться заново к рыжему жулику.
— Семьдесят три лисы старых, семьдесят шесть молодых, двадцать голубых песцов и пять соболей… — рассказывал Крапин, сурово цедя слова. — И дюжина кошек.
— Коты на варежки? — спросил Афанасьев.
Крапин не ответил, словно не расслышал.
— Когда у лис пропадает молоко, кошки докармливают, — негромко пояснил Артём.
— А котята на прикорм лисам идут, — пояснил Крапин, который, конечно, всё слышал, и подытожил: — Хозяйство!
Питомник был разделён на улочки.
Вход в каждую лисью квартиру был сделан в виде трубы, чтоб напоминать лисе нору, иначе звери беспокоились и боялись спать.
Лисы, как и люди, стараются жить постоянными парами, но на острове самцов не хватало, отчего пришлось вступить в некоторое противоречие с природой: чужих черно-серебристых мужей гоняли по разным квартирам.
Лисьи случки на Артёма, стыдно признаться, действовали так, что сводило дыхание.
— Вот бы нам так с женбараком устроиться, — вслух мечтал товарищ Артёма. — Почему лис хотят разводить, а поэта Афанасьева нет?
Крапин снова делал вид, что не слышит лукавого говорка нового работника.
Он был из тех людей, что пустых словесных шуток и выкрутасов не любят — хоть и умеют на них отвечать, иногда на удивление точно, — зато Крапин хорошо видел юмор самой жизни.
— …Чем кормим? — отвечал он Афанасьеву, который наглядно завидовал лисьему быту. — Рыбой кормим, бросовый овощ завозят с монастырской главкухни. А поначалу была задача трудная: чем кормить. Отчего-то решили — воронами будем. Ворон много, надо только лов наладить. А ворона знаешь какая умная птица — охо-хо! В общем, на пробу сделали фантик с приманкой, по бокам фантика клей. Ждать не пришлось, ворона тут же прилетела, клюнула, фантик прилип. Ну, думаю, поймаю сейчас. Тут прилетает другая ворона — раз за фантик — и сняла его с носа своей подружки. И обе улетели, прохиндейки.
Крапин скрутил себе самокруточку, ловко работали здоровые пальцы в коричневом от махорки и жира глянце.
Что-то было домашнее в подобных, нередких здесь разговорах, и Артём не первый раз ловил себя на этой мысли. Иной раз просыпался ночью: где Ксива? где Шафербеков? — заглядывал вниз со своих нар — а перед глазами — пол.
…В каждой лисьей квартире была установлена гордость Крапина и его выдумка — лисофон. Чтоб не обегать полторы сотни дворов, Крапин выпросил в кремле оборудование — сделать прослушку для каждой лисы.
— Сидишь в конторе, — пояснял он Афанасьеву, — решил узнать, как дела у Глаши. Включаешь номер её квартиры и слушаешь по лисофону. Если лисята её полаивают и шебуршатся — значит, всё в порядке. Если скулят — значит, у Глаши молока не хватает.
— А если тишина — значит, все подохли, — в тон Крапину закончил Афанасьев; за время работы в театре он немного подрасслабился; хотя и раньше излишним послушанием не отличался.
— …Все подохли, — в тон ему продолжил Крапин, — и ответственный работник питомника, то есть ты, едет на Секирку. Иначе сказать: в погоню за подохшей лисой. И лиса от него далеко не уйдёт.
