Анна Матвеева - Небеса
Петрушка открыл глаза и горько заплакал.
…Мы встретились в парке: Петрушка задремал, толстые щечки раскраснелись на морозе.
Я долго объясняла, почему мы не крестили малыша раньше.
— Завтра, — сказал Артем. — Приноси его ко мне, в девять часов сможешь? Отпросишься у Веры, если что…
Имя спорхнуло с языка — так птенец без позволения пернатых родителей вываливается из гнезда.
— Я знаю, кто ваша жена. — Мне было неловко говорить Артему, что Вера доверила мне их историю, и о грядущем разводе я тоже, к сожалению, знала. После чего стала видеть в высокомерной Афанасьевой трогательную и хрупкую, как обледеневшая веточка, Веру. В ней был сокрыт другой, внутренний человек — щедрый и нежный, и ради него можно было потерпеть Верину холодную язвительность. Броня для непосвященных, и только.
Артем неуклюже пытался сменить тему:
— Петрушка похож на маму или на отца?
— Пока не видно, — уклончиво сказала я.
— Кем был его отец?
— Бизнесменом. Знаете, батюшка, о нем я и хотела рассказать. Крестины Петрушки — вещь важная, но это повод для встречи, а теперь будет причина.
Артем вздохнул глубоко, как будто его просил об этом врач с фонендоскопом.
Мы на два раза обошли немаленький парк. Заледеневшее от долгой зимы озеро медленно сдавалось на требовательную милость первого тепла: в эти дни начиналась весна, далекая от календарей — взбалмошная и своевольная.
Я примостила коляску между березами, картинно раскланивающимися в разные стороны. После зубовских откровений минула не одна неделя, но только теперь я решила довериться Артему.
— Вы не сердитесь, батюшка, полной правды я не открою, вам один человек дорог, мне — другой… Недавно я наводила порядок в квартире Сашеньки. Хотела взять на память ее книгу, сонеты Шекспира, а там было письмо. Сашенька уже оставила одну прощальную записку — фальшивку для отвода глаз. Подлинное письмо хранилось в Шекспире. Сашенька писала, что ее смерть — желательная и желанная часть самопознания, всего этого бреда, который космейцам подают в качестве высоких откровений. Бугрова фактически благословила ее самоубийство, якобы так она скорее избавится от сношенной оболочки и воспарит в небеса…
— Невежливо перебивать, но, может быть, ты покажешь мне это письмо?
— Его у меня нет. — Я глянула Артему в глаза, и он быстро спросил:
— Что же Сашенька… Что она писала дальше?
— Алеша был почти разорен. И в последние месяцы впрягся в некий проект, имевший отношение к церкви.
Отец Артемий встретил нас в крестилке, купель была наполнена теплой водой. Петрушка завороженно смотрел на горящие снопы свечей, а я крепко прижимала его к себе. Мне не дана вера с крещением, но пусть ее предадут моему сыну! Может быть, она парит в этом сладком воздухе или таится на дне купели, на кончиках пальцев серьезного Артема?
Я опасалась, что Петрушка начнет некрасиво капризничать во время крещения, но он так строго и внимательно следил за действиями священника, словно бы проверял их на тщательность: вдруг батюшка схалтурит?
— Пойдем-ка в алтарь, — как взрослому, сказал Артем Петрушке. Петрушка не возражал. Он крепко обнял Артема за шею и посмотрел на меня свысока.
Теперь я стала его крестной матерью — и, принимая в объятия тепленького мокрого мальчика, пыталась отыскать в себе новые чувства. А вместо этого вспомнила давние ожидания в притворе Сретенки: в парке за окнами чернели деревья, и пальцы помнили их кору. Над парком нависали дома, где была запечатана моя сумрачная юность, безжалостно залитая водкой и подожженная костром из тысяч сигарет.
— Аминь, — сказал отец Артемий.
Окрещенного Петрушку пришлось сдать на руки маме: она кричала вслед, чтобы я не думала задерживаться — сегодня в «Космее» важный тренинг.
Я не стала рассказывать маме о втором Сашенькином письме и сделала это ради Петрушки — иначе у Бугровой был бы на руках жирный козырь: воля покойной матери. Мама много раз заикалась о том, что Марианна Степановна давно не видела ребенка, но я рычала отказ. Увидев на гладенькой детской грудке крестик, мать раскричалась:
— Что ты натворила!
Я оставила ее в крике, и малыша тоже не в лучшем настроении — он не любил, когда я уходила.
…Вера пронеслась мимо, бросив на ходу:
— Новая волна! Почитай, я на столе оставила.
Там вправду была свалена целая куча читаных, вспухших газет, первые полосы украшены снимками Сергия. Заголовки спорили друг с другом в оригинальности и все равно повторялись: «Голубой епископ», «Страшная тайна владыки», «Николаевский архиерей насиловал мальчиков». Я пробежала взглядом одну заметку, другую, третью… Ничего нового в сравнении с ноябрьским выбросом: казалось, будто все эти статьи сочинялись заранее. Будто их готовили и адаптировали к стилю каждой газеты, но прикопали сделанное — до времени. Теперь все разом выстрелили — общий дым затянул картину битвы.
Скандал в одно утро стал достоянием всей страны — не об этом ли мечтал Зубов, скромный зритель чужой казни? Как он говорил: «Партер, партер!»
В кабинет заглянула Ольга Альбертовна:
— Глаша, читала? Мало не покажется.
Она ушла, надевая очки, которые всегда снимала во время разговора, будто бы очки мешали валькирии произносить слова. Я собрала в пачку распухшие газеты и подумала, что не хочу больше заниматься журналистикой.
Вера вернулась по самой темноте, села на мой стол, стащила с головы шапочку. Влажные волосы пахли, как у ребенка.
— Говорят, будет еще одно разбирательство, из Москвы миллион звонков. Иди домой, Аглая, — сказала Вера, потянув руку к сигаретной пачке, которая осклабилась на столе в зубастой улыбке. — Курить не будешь?
— В последнее время не хочется, — уклончиво сказала я и пошла к шкафу за курткой.
Мне вправду не хотелось курить — странно, ведь эта привычка одна из самых липких. Прежде я не могла обойтись даже часа без спасительного горячего дыма. Удобно — лишь только нервы запружинят, можно схватиться за сигарету и вместе с дымком избавиться от переживаний. Табачный запах мне, впрочем, никогда не нравился — и когда я только начинала курить, то даже носила в сумочке тюбик зубной пасты (жвачки и «тик-таков» у нас в Николаевске в ту пору не было). Перед тем как позвонить в домашнюю дверь, я отвинчивала ребристую крышечку и выдавливала на язык едко-мятную горошину. Предосторожность отнюдь не праздная, потому что мама подозрительно обнюхивала меня в коридоре. Она долго удовлетворялась мятным привкусом дыхания, пока подлая Сашенька не посоветовала маме понюхать пальцы моей правой руки… Сашенька, как же часто я вспоминала тебя в те дни…
