Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
Сирано, блистательный бретер, уродлив. Его проклятие — несуразный нос:
Да. Он крупней, чем красноречье ваше,
А я бы о таком, заметьте,
О выдающемся предмете
Острот набрал бы целые тома,
Меняя жесты и тона…
Развязный тон, каким острят друзья:
Вам из стакана пить нельзя —
Побьет ваш нос посуду вашу!
Позвольте подарить вам чашу?
Или почтительно-умильный:
Вы этой башнею фамильной
Давно владеете?
Наивный: С дальних мест
Вы этот монумент везли для дам столичных?
Любезный: Сударь любит птичек?
Он приготовил им вместительный насест![384]
Сирано влюблен в свою кузину Роксану, прециозницу дивной красоты (Кого же может полюбить урод? Конечно, самую красивую из женщин!). Она, возможно, и восхищается его храбростью, но он никогда не посмел бы ей признаться, стыдясь своего уродства. Лишь один раз, когда она вызывает его на разговор, в нем вспыхивает надежда — может быть, невозможное возможно? Нет. Жестокое разочарование: Она признается ему, что влюбилась в красивого Кристиана, новоиспеченного кадета из Гаскони, и просит кузена взять его под опеку.
Сирано идет на крайнюю жертву: решает любить Роксану, говоря к ней устами Кристиана. Он подсказывает Кристиану, красивому, дерзкому, но неученому, нежные любовные признания. Пишет за него жаркие письма. Ночью подменяет его под балконом возлюбленной, чтобы нашептать знаменитую просьбу о поцелуе: однако затем не он, а Кристиан поднимается за наградой на балкон. Поднимитесь же сорвать сей цвет вожделения, обонять сей аромат души, слышать шелест пчелы, длить бесконечное мгновение… «Иди обладай, животное», — подталкивает Сирано к балкону соперника, и, пока те целуются, он плачет в тени, наслаждаясь своей бедной победой, зная, что в Кристиане ее пылающие губы целуют те слова, которые выговаривал он, Сирано.
Сирано и Кристиан идут на войну, Роксана, влюбленная еще сильнее, приезжает к ним в армию, исполненная восторга от писем, которые Сирано от имени Кристиана посылает ей ежедневно. Она признается кузену, что влюблена не в наружность Кристиана, а в его душу и изумительное красноречие. Она любила бы за это, даже будь он уродлив. Сирано понимает: это означает, что любят его. Он уже готов открыть тайну, но тут как раз Кристиан, сраженный вражеским ядром, погибает. Роксана терзается над трупом несчастного, и Сирано сознает, что никогда уже не сможет ничего объяснить.
Проходит пятнадцать лет. Роксана удалилась в монастырь, она оплакивает возлюбленного и каждый день перечитывает его последнее письмо, залитое кровью. Сирано, преданный друг и кузен, приходит проведывать ее по субботам. В одну из суббот он приходит смертельно раненный (политическими врагами или завистливыми литераторами), старается скрыть это от Роксаны, под шляпой у него окровавленные бинты. Роксана впервые ему показывает последнее письмо Кристиана, Сирано читает его, но уже наступили сумерки, и Роксана удивлена: как удается Сирано расшифровывать полинялые слова? Все волшебно проясняется. Она любила в Кристиане — умного и остроумного Сирано. Пятнадцать лет он хранил тайну, играя роль балагура-товарища! Нет, отрицает Сирано, нет, нет, любовь моя нежная, я не любил тебя!
Герой шатается, прибегают верные друзья, упрекают, зачем он покинул постель, сообщают Роксане, что Сирано умирает. Тот, прислонившись к стволу, разыгрывает последнюю дуэль — против воображаемых врагов. Он падает, и единственный предмет, который он пытается удержать, чтобы с ним, незапятнанным, проследовать на небеса, — это белый плюмаж (mon panache!), чем и кончается мелодрама, Роксана склоняется Сирано на грудь и целует в лоб.
Вот поцелуй, едва упомянутый в ремарке, ни один персонаж не говорит о нем, бесчувственный режиссер имел бы основания даже забыть о нем в постановке, но для меня, шестнадцатилетнего, это был полный апогей спектакля, и я не только видел, как гибко клонится стан Роксаны, но даже почти что впивал в себя, подобно Сирано, впервые в жизни близко-близко от своего лица ее ароматное дыхание. Этот in articulo mortis[385] поцелуй вознаграждал Сирано за все недополученное, за то, что так трогает зрителей в театре. О, он прекрасен, поцелуй, потому что при этом поцелуе Сирано испускает дух, Роксана отнята у него еще раз, и именно тут-то я, отождествляющий себя с персонажем, охмелевал. Счастливый, я уходил из жизни, не дотронувшись до любимой, оставляя ее в небесном состоянии неоскверненной мечты.
Имя Роксаны в моем сердце. Осталось придать ей лицо. Это лицо Лилы Саба.
Точно по рассказу друга Джанни: я увидел — она спускалась по ступеням лицея на площадь, — и Лила стала моею навсегда.
Папини писал об угрозе слепоты, прогрессирующей близорукости: «Я все вижу в расплывчатости, будто в легком, легком тумане, всеохватывающем и застойном. Издали, по вечерам, люди становятся неразличаемы: я принимаю мужчин в плащах за женщин. Небольшой ровный огонь кажется мне алой полосой. Спускающаяся по реке баржа кажется мне черным пятном, сопровождающим течение. Лица — светлые пятна. Окна — темные пятна. Деревья — черные, компактные пятна, отделяющиеся от теневой массы. Только три или четыре звезды, самых крупных, сияют для меня на небе». То же самое происходит и со мной, в моем бдительном сне. С тех пор как я возвратил себе услуги памяти (несколько секунд тому? тысячу веков тому?), я знаю все — наружность родителей, Граньолы, доктора Озимо, учителя Мональди и Бруно, различаю всех явственно, помню их запахи и тембры их голосов. Все вижу очень отчетливо около себя. За исключением лица Лилы Саба. Как на тех фото, где лицо дробят квадратиками, когда в кадр попадают несовершеннолетние или, например, ни в чем не повинная жена какого-нибудь злодея. Вот фигуру вижу — легонькую фигуру Лилы в черной школьной форме. Вижу мягкую походку, я крадусь за нею сзади как соглядатай, вижу сзади колыхание волос, но в лицо заглянуть не получается.
Что-то не срабатывает. Как будто боюсь не выдержать всей этой светлоты.
Вот я пишу стихи в ее честь, Существо, заключенное в эту тайну текучую, и терзаюсь не столько от памяти своей первой любви, сколько от неспособности вспомнить ее улыбку с теми двумя резцами, — проклятый Джанни, он-то без проблем знает и помнит, какая она была, Лила.
Спокойствие. По порядку. И пускай память идет своей дорогой. Мне пока что достаточно. Будь у меня дыхание, оно становилось бы ровнее, потому что чувствую — уже не очень далеко идти. Лила в двух шагах.
