Том Роббинс - Тощие ножки и не только
И дело отнюдь не в том, что Эллен Черри не понравились заумные рассуждения Ультимы. У той был глаз наметанный, никаких сомнений. Но Эллен Черри никогда не анализировала живопись, и ей меньше всего хотелось самой стать объектом анализа. На сознательном уровне она вовсе не была уверена в том, каким смыслом наполнена ее картина и откуда она явилась миру. Эллен Черри знала только одно: это было творение сложной и неописуемой красоты и она как творец имела к этой красоте самое непосредственное отношение. Красота! Разве это не самое главное? В этот бурный исторический момент красота вряд ли являла собой идеал. Массы разучились чувствовать ее, интеллигенция относилась к ней с подозрением. Для большинства людей ее поколения слово «красота» отдавало чем-то искусственным, напыщенным, притворным, фальшивым. Как люди, если они в своем уме, могут стремиться к красоте, когда в мире столько страданий, столько несправедливости! На что Эллен Черри отвечала так – если не стремиться к красоте, если ее не пестовать, то как люди смогут отличить прекрасное от безобразного? Засилье социальных уродов делает служение красоте тем более важным. Одно только присутствие в этом мире таких вещей, как передвижные дома-караваны, граффити и оранжевое напольное покрытие, имело своим негативным последствием то, что такие социальные болячки, как нищета, преступность, политические репрессии, загрязнение окружающей среды, насилие над детьми, переставали казаться чем-то чудовищным. Красота являла собой последний протест и в этом смысле длилась даже дольше оргазма, была последним прибежищем. ВенераМилосская кричала злу «Нет!», в то время как эластичные трусы, кашпо из макраме мирились с ним. Уродливые спальни порождали уродливые привычки. Безусловно, от красоты не требовалось, чтобы она выполняла социальные функции. Что и было в ней особенно ценно даже в большей степени, чем добродетель, это было ее же вознаграждением. Разумеется, находились и такие, кто утверждал, будто красота живет лишь в глазах того, кто смотрит; и верно, были те, кто смотрел и думал, что картина Эллен Черри не более чем размазанная по стене блевотина. Но зато эти ребята с удовольствием расцеловали бы ее попку, которая – и с этим все дружно согласились бы – уж точно была хорошенькой.
* * *Сосед против соседа. Соотечественник против соотечественника. Брат против брата. Босс против наемного работника. Муж против жены. Страсти накалились. Ситуация в ресторане напоминала гражданскую войну, и значит, пора надевать сапоги; потому что по мере того, как год на солнечных завесах поворачивался от старого к новому, в воздухе действительно потихоньку начинало попахивать порохом.
Только вместо форта Самтер это был довольно скромный зал для коктейлей, а вместо гарнизона – пестрая толпа американцев вперемежку с иностранцами, что сидели, впившись глазами в телеэкран. Вместо пушки, чей залп возвестил о начале военных действий, – свисток судьи. Все это произошло в выходной день – день, когда команда Национальной футбольной лиги из Нью-Йорка – кстати, какая именно, «Смерчи» или «Гиганты», не важно, – завоевала титул финалиста (впервые с 1986 года), а вместе с ним и право принимать участие в розыгрыше Суперкубка.
– Нью-Йорк будет играть! – закричал кто-то из местных. – Черт возьми, такое нельзя пропустить!
– Это точно. Пусть Саломея роняет свои покрывала как-нибудь в другой раз.
– Можно подумать, она изменит свое решение. Как сказала, так и будет. Так что придется вам, братцы, смотреть свой футбол в другом месте.
– Другом месте? – Тот, кто задал этот вопрос, явно не поверил собственным ушам.
– Пусть уж лучше эта девчонка выступает со своим грязным стриптизом где-нибудь в другом месте.
– Я намерен смотреть телевизор только здесь и больше нигде.
– Ага, значит, теперь это называется грязным стриптизом!
– У вас на уме только одно ее место, вы совсем на ней помешались.
– А вы помешались на своем футболе!
– При чем тут футбол! Это же Суперкубок!
– Вот и у нас на уме не одно ее место, а Танец Семи Покрывал.
– Да ладно вам! Хватит придуриваться. Ведь Суперкубок, это в чистом виде национальный дух. Он – квинтэссенция Америки, вот что он такое. Пропустить Суперкубок – это все равно что пропустить самый важный момент года. И как вы этого не поймете?
– Ха! Неужели мы здесь только затем, чтобы смотреть, как богатенькие гориллы играют в мальчишеские игры?
– А ты, как я понимаю, здесь затем, чтобы пялиться на несовершеннолетнюю сопливку, что знай стучит в свой бубен.
– Ну ты пень!
– А ты, гляжу, делаешь успехи в английском, губошлеп.
– Мне почему-то казалось, – вмешался доктор Фарук, – что мы здесь в демократической стране.
– Да уж, хороша демократия, черт ее побери.
И тут Спайк и Абу сочли нужным вмешаться.
– О'кей, – произнес Спайк. – Мы проведем нечто вроде голосования.
– Только не сегодня, – высказал свое мнение Абу. – Нам необходимо время, чтобы все как следует взвесить чтобы каждая из сторон представила свои доводы. Подумайте хорошенько, обсудите между собой, и через две недели мы проголосуем. Мы с мистером Коэном займем нейтральную позицию. Вы же отдадите свои голоса, и будет видно, на чьей стороне перевес.
Все согласились, что это справедливо. Все, кроме одного, если уж быть до конца точным.
– Ваш план не сработает. Можно голосовать по такому вопросу, как выделять школам деньги или не выделять; можно голосовать за Джеки Джексона, а можно за какого-нибудь тупоголового республиканца. Но никто, в ком есть хотя бы капля азарта, не сможет выбрать между Суперкубком и Танцем Семи Покрывал.
И, как всегда, детектив Шафто оказался прав.
Как и водится в современных предвыборных кампаниях, о честной игре с самого начала не было и речи. Спайк с Абу были вынуждены потратить непозволительно огромное время на то, чтобы голосование прошло честно. По своей эффективности их усилия оказались сравнимы с уходом за четвероногими питомцами в приютах «Матушки Хаббард». Сторонники каждого решения приводили с собой родственников, друзей и даже случайных знакомых и пытались выдать их за лиц, наделенных неоспоримым правом голоса, – иными слоями, выдать их за постоянных посетителей «И+И». Разобраться, кто есть кто, было нелегко, потому что для Спайка все арабы были на одно лицо, как, впрочем, для Абу – евреи. Надо сказать, что национальная и расовая принадлежность не играли никакой роли в том, какую сторону занимал тот или иной человек. В целом североамериканцы с пеной у рта отстаивали футбол, но были и такие, что не менее горячо защищали танец. И наоборот. Женщины-гетеросексуалки и мужчины-гомосексуалисты горой стояли на стороне Саломеи. Лесбиянки поддерживали Суперкубок.
Одержимое ликованием по поводу победы Нью-Йорка в предварительных играх большинство начало склоняться на сторону Суперкубка. Но затем наступил вечер пятницы, когда Саломея – как обычно, застенчивая и Насупленная – танцевала, словно оседлав извивающегося питона, танцевала, словно полицейский свисток во время ночной облавы в борделе, танцевала, словно часы с автоподзаводом на запястье у святого Витта. И маятник качнулся.
– Я, хоть убей, не могу взять в толк, как можно отказаться от Суперкубка, – озадаченно произнес кто-то из джентльменов. – Это так… неестественно.
– Подумай вот о чем, друг мой. Когда ты в последний раз смотрел Суперкубок, каким он тогда тебе показался? Признайся, что сущей тягомотиной.
– Ну…
– Нет, будь уж до конца честным. Девяносто процентов игры была скука смертная.
– Есть немало важных вещей, о которых тоже можно сказать, что они скука смертная. Например, церковь. Но это еще не оправдание, чтобы в нее не ходить. Или ООН…
– Саломея тебе не церковь и не ООН.
– Что верно, то верно.
– Это точно.
– И Танец Семи Покрывал – это вам не ежедневная скукотища.
– Ну разумеется.
– Никто не спорит.
– Пусть кто попробует.
– Да, но…
Близился день голосования. Спайк с Абу тщательно просчитали его исход. Скрупулезно изучив ситуацию проведя конфиденциальный опрос и произведя научный расчет, они пришли к выводу, что двадцать процентов тех, кто имеет законное право голоса, выберут игру, тридцать процентов проголосуют за танец, а оставшиеся сорок пять так и не смогут сделать свой выбор, поскольку их раздирали противоречия. Так что многие из них вообще предпочтут не голосовать.
– Как бы то ни было, мы расчленим нашего цыпленка, – сказал Абу. – Ох не завидую я этой несчастной птичке.
– Охо-хо! – воскликнул Спайк. – Как это мне напоминает Палестину!
Эллен Черри наблюдала все эти махинации и подтасовки, все эти страсти-мордасти вокруг танца и Суперкубка с отрешенным недоумением. Что касается ее лично, она бы предпочла Танец, но только из любопытства. Любопытство же мучило ее потому, что ей стало известно – именно ее настенная роспись повлияла на решение Саломеи исполнить танец. Спорт и физические упражнения Эллен Черри никогда особенно не привлекали. Зато если что она и уважала в Бумере Петуэе, так это то, что он, забросив спорт, втихаря брал уроки танго.
