Евгений Водолазкин - Похищение Европы
Каждый из братьев имел свой участок работы. Отец Кирилл, помимо своих настоятельских обязанностей, занимался обширной монастырской перепиской и, кажется, вообще всеми канцелярскими делами. Как и в первый раз, во время нескольких моих дальнейших посещений он крутил в руках свою авторучку — с полустертым металлическим узором и крошечным рубином на колпачке. Даже когда несколько месяцев спустя кто-то подарил ему компьютер, он встречал меня точно таким же ее вращанием. Я знаю нескольких людей, у которых есть привычка крутить мелкие вещи, и из них только одна — не ручка (зажигалка: ее крутил хороший друг моего отца, заядлый курильщик).
Брат Иона, в соответствии со своим телосложением, выполнял работы, связанные с поднятием тяжестей или выпрямлением согнувшихся (разъединением соединившихся) предметов — таких на территории монастыря было необозримое множество. Любо-дорого было смотреть, как в его могучих ладонях возвращались к жизни оконные решетки и фрагменты оград. Не все это требовало сгибания или отрывания вручную, но богатырская радость Ионы в ходе таких работ была столь очевидна, что никто не считал себя вправе вмешиваться и давать увлеченному брату советы.
И все же не это было его основным занятием. Местом, где он нашел себя в полной мере, стала поварня. Пищу для братьев — он называл ее по-монастырски утешением — Иона готовил не просто с любовью: душа его пела. Будучи скована удаленностью монастыря и сложностью закупки провизии, она находила возможность парить над скудным монашеским рационом. Посреди гречнево-макаронных будней возникали пойманные им и запеченные в тесте караси (ничего более вкусного я в жизни не пробовал) или собранные им же грибы, которые Иона, порицавший еретичество Л. Н. Толстого, позволял себе, тем не менее, готовить «по-толстовски». Отдельного упоминания заслуживает Ионин жареный картофель — уж не знаю, что добавлял он при жарке, но результат был потрясающим. В те суровые дни, когда ничего не ловилось и не собиралось, у Ионы обнаруживались нетипичные для русского севера плоды вроде авокадо, личи или кокосовых орехов, принесенные ему некими «христолюбцами». Благодаря Ионе монастырская трапеза становилась утешением. По крайней мере, для меня.
Ионе нравилось не только готовить и кормить. В минуты отдыха он любил смотреть в огонь своей огромной печи. И без того румяное его лицо от жара и отсветов пламени становилось пунцовым. Когда он однажды повернул его ко мне, оно было мокрым от слез.
— Ты не читал Житие Евфросина-повара? — спросил брат Иона.
И когда, к его удивлению, я покачал головой, Иона достал из-за печи толстую, исписанную крупным почерком тетрадь. На одной из страниц он указал мне строку, оставив вдавленный ногтем полукруг.
— Прочти вслух.
Его детский, почти без наклона, почерк я разобрал без труда.
— «И глядя подолгу в огонь, зрел он вечное пламя, и слезы омывали щеки его».
— Зрел он вечное пламя… — непослушным от волнения голосом повторил Иона. — И слезы омывали…
Я познакомился также с братом Зиновием, иконописцем. Это был задумчивый человек с негромким и, я бы сказал, завораживающим голосом, который можно было слушать часами. Я беседовал с ним всего два раза, потому что через месяц после моего приезда он уехал. Оказалось, что местом его постоянной жизни был один из московских монастырей, а сюда его прислали на время, для иконописных работ. Несмотря на повторявшуюся им фразу, что икона — это не живопись, сам он был похож на художника По-монашески длинные волосы, большие карие глаза выделяли бы его даже на Монмартре, где он, в отличие от меня, никогда не был, а потому не терзался сладкой болью воспоминаний. Единственным, что, возможно, не соответствовало общему его облику живописца, были руки, точнее — пальцы — короткие, толстоватые и даже как бы плохо сгибающиеся. Но в этой полусогнутости, малоподвижности была своя пластика. Мне нравилось смотреть, как собранной в лодочку ладонью он смахивал упавшие на лицо волосы, как, рассказывая мне о подготовке иконной доски, поглаживал тщательно высушенную древесину. Наверное, такой и следовало быть руке иконописца — шершавой, мозолистой и не боящейся заноз.
Икону брат Зиновий называл окном в горний мир и самым важным для ее создания считал соблюдение поста. Основные качества иконы — ее внутренний свет и глубина — достигались прежде всего духовными средствами. И хотя техническая сторона дела не была для него второстепенной, при определенной настойчивости он считал ее достижимой для любого. Насколько я могу судить, сам он техникой письма владел бесподобно. Мне трудно выражать свое впечатление в той сфере, где я мало что смыслю, но написанные им иконы, несмотря на их условность и символику (зачастую мне непонятную), казались мне живыми. Определенную роль в этом играли особые минеральные краски, использовавшиеся братом Зиновием. Даже будучи нанесенными на поверхность, они сохраняли свою зернистую структуру и блестели микроскопическими разноцветными гранями. При том же, что иконные доски по старинному обычаю тесались топором и не доводились до абсолютной гладкости, игра красок на неровностях была удивительной, особенно при свете свечей.
— Когда входишь в храм и медленно идешь к иконе, — его ладони медленно плыли вперед, — кажется, что и она двигается. С какой бы новой точки ты на нее не смотрел, она всегда разная.
Многое из того, что мне рассказал брат Зиновий, не осталось в моей памяти. Я, повторяю, был заворожен его тихим, несколько монотонным повествованием, где, запиши я его, запятая была бы единственным знаком препинания. Это было мыслями вслух, чем-то не связанным с моим присутствием, тихим и ненавязчивым, как ручей. Я бы назвал это потоком сознания, если бы не раздражающая расхристанность большинства подобных текстов, их неспособность удержаться в избранном русле или ответить на простой вопрос: о чем это? В отличие от слабо организованного сознания этих текстов, повествование брата Зиновия умело сосредоточиться на одном предмете. Все, что он успел произнести в наши две встречи, было только об иконах. Это был, несомненно, какой-то другой поток, с которым в меня вливались спокойствие и умиротворение. Мне запомнился его рассказ о «Троице» Рублева. То, что происходило там между ангелами, он называл безмолвной беседой. Слушая его, я почему-то подумал, что речь его пребывает на полпути к безмолвию.
Двух оставшихся монахов я знал лишь по именам: брат Феодосий и брат Константин. Они доброжелательно приветствовали меня при встрече, но никаких попыток общаться не предпринимали. Чаще всего я видел их с тачками у огромных привалившихся к стенам куч мусора — они вывозили его за пределы монастыря. Оба были приземистыми и полноватыми, оба за сорок. Основным выражением их лиц была безобидность. В этом, как и в отсутствии ярких черт, виделось мне что-то успокоительное, несколько даже грибное. Если и имелось у братьев нечто ярко выраженное, то был это, безусловно, дар парности, определявший самую их суть.
