Юрий Герман - Дорогой мой человек
— Капитан — женщина? — спросила Вересова.
— Так точно, — сдерживая улыбку, ответил мичман. — Веселая очень, все смеялась…
— Это он Лидочку Макарьеву отправился провожать, — пояснила Вера, но, увидев напряженное лицо Володи, замолчала.
Ашхен тяжело села на табуретку и тотчас же устало закрыла глаза. «Яга моя несчастная, — печально подумал Володя, — что же я с тобой стану делать?» Снаружи выл ветер; врываясь сквозь щели слабеньких стенок, шевелил бумагами на столе дежурного, раскачивал лампочку на шнуре…
— Пойдемте ко мне, — сказала Вера, — я вас очень прошу, Ашхен Ованесовна. Дежурный позвонит в случае чего…
— Конечно, позвоню! — пообещал мичман.
Но старуха наотрез отказалась уходить.
— Катеришко, или что там случится, может пристать к пирсу буквально на минуту, — сказала она. — Мне не добежать будет. Ничего, я тут подремлю, а вы идите. Идите же, — прикрикнула она на Володю, — я этот собес терпеть не могу. Выпейте за мое здоровье, я и поправлюсь. Да я вообще здорова, просто возраст дает себя знать и непривычка к заседаниям…
У Веры Николаевны было невесело. Богословский выпил стакан водки, тяжело задумался и даже из вежливости никакого участия в разговоре не принимал. Вересова заводила патефон, играла на гитаре, пыталась петь, приносила еду и уносила ее обратно нетронутой. На огонек зашли два офицера-моряка, поругали аллопатию, похвалили гомеопатию и стали зевать, Володя спросил у них про Родиона Мефодиевича; моряки, оказалось, знали его и сообщили Володе, что к Степанову не так давно приезжала дочь.
— Варвара? — робея, спросил Устименко.
— Точно. Варвара Родионовна. Она где-то тут, на нашем Севере.
— Может быть, теперь вы развеселитесь? — остро взглянув на Володю, осведомилась Вересова. — Насколько я понимаю, Варенька — ваша любовь?
Не отвечая, Володя налил себе водки и выпил один. Потом он выпил с офицерами, потом с Богословским, который пил стопку за стопкой с явным желанием напиться. И не мог!
Было уже поздно, когда к захмелевшему Володе подсела Вера и заговорила о том, что во что бы то ни стало хочет попасть к нему в 126-й.
— Это зачем? — угрюмо спросил он.
— Угадайте.
— Я не мастер загадки отгадывать. Вы мне лучше скажите, что слышно про нашего друга Цветаева?
Вера Николаевна слегка порозовела, налила себе и Володе водки и, чокнувшись, предложила!
— Выпьем за него. Он теперь большой начальник. Так в гору пошел, как никто из моих знакомых.
— И вас с собой не взял в эту самую гору?
Вересова взглянула на Устименку мягко и печально.
— Я бы теперь и сама не пошла.
Офицеры, внезапно ужасно соскучившись, запели в два голоса:
Вьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
— Высоко, Мишенька! — сказал один.
— Нет, не высоко, Гришенька, — ответил другой. И опять негромко и душевно запели:
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти четыре шага.
— Значит, решительно не возьмете меня? — с тихим смехом, близко щурясь на Володю, спросила Вересова. — Решительно отказываетесь?
— Да как же мы вас возьмем, когда у нас полный комплект, все сто процентов личного состава…
— Тогда, Владимир Афанасьевич, я сама возьмусь. Я ведь, если захочу, все могу. Вы меня еще не знаете…
— Немного знаю.
В двенадцатом часу ночи у Вересовой зазвонил телефон, Она взяла трубку и, вдруг сразу раздражившись, передала ее Володе:
— Вас какая-то дамочка.
— Да, — сказал он, — Устименко слушает.
— Это Нора, Владимир Афанасьевич, — услышал он торопливые, сбивающиеся слова. — Я из отпуска прибыла и в дежурке увидела Ашхен Ованесовну. Плохо ей совсем, наверное, я так думаю, пневмония. У нее даже сознание туманное…
— Вы где?
— Да на пирсе у дежурного. Я хотела подполковника нашего в госпиталь направить, но они сердятся.
— Иду! — сказал Володя.
Богословский и оба офицера — Миша и Гриша — пошли с ним. Вера Николаевна, позевывая, попрощалась и обещала помочь, если понадобится. Покуда Володя натягивал шинель, она быстрым шепотом советовала ему не ссориться с Мордвиновым и вообще не наживать себе тут врагов.
— Вы на таком хорошем здесь счету, — добавила она, — зачем же все себе портить…
В скалах главной базы по-прежнему завывал ветер, только теперь он нес волны колючего, режущего снега. В дежурке было так холодно, что даже мичман в шапке-ушанке и черном флотском тулупчике отбивал валенками чечетку, чтобы согреться. Ашхен Ованесовна, пунцовая от жара, дремала в углу на своей табуретке, тоненькая Нора в черной шинельке пыталась напоить ее водой из кружки. И еще кто-то был здесь, нечто закутанное в одеяло и платок, ребенок по всей вероятности, Володя не разобрал сразу.
— Уй, бабка наша! — радостно удивился офицер Миша. — Узнаешь, Гришан?
Оказалось — оба они были катерниками и как-то после набеговой операции очутились в 126-м, немного контуженные и чуть обмороженные. Теперь и Володю они вспомнили, и сестру Нору.
Богословский взял в руки запястье Ашхен и покачал головой, а Нора в это время говорила:
— Ее непременно домой надо. Она иначе не успокоится. Ей все кажется, что там сейчас раненые прибывают и все совсем у нас худо…
Гриша и Миша переглянулись, пошептались и отозвали Володю в сторону. С их точки зрения, был только один выход — увидеть командующего.
— Поздно, — усомнился Володя.
— Он в это время всегда в штабе, — сказал Гриша.
— Это точно, — подтвердил Миша. — Адмирал раньше двух из штаба никогда не уходит.
— А пустят?
Офицеры опять переглянулись и заявили, что с ними пустят. Их розовые, энергичные лица были полны доброго сочувствия, они непременно должны были действовать и даже рисковать чем угодно, если это необходимо.
— И не задержат нас, товарищ майор, мы пароль знаем, — сказал Гриша.
— Тут на прорыв надо ориентироваться, — решительно заявил Миша, — тут или пан, или пропал…
До штаба по мерзлым ступеням, в свисте пурги, они добежали не более как за десять минут. Дважды Володя кубарем скатывался вниз, катерники дружно его поднимали, дружно отряхивали от снега, дружно приободряли. В здание штаба они проникли беспрепятственно, здешний адъютант был для Миши и Гриши просто Геной, дружком по училищу. Гена же и состряпал пропуск.
— Теперь дело ваше, — сказал он торопливо, — прорывайтесь…
Тут стоял строгий матрос с автоматом, матовые лампочки освещали красную ковровую дорожку. Катерники, обдернув кителя, причесавшись одинаковыми жестами у зеркала, обдернули китель и на Володе, причесали и его.
