Олег Зоин - Вчера
В стенку постучали.
— Пойдём, Света волнуется!
Они вышли и, пробираясь через угасающие флоксы, достигли расхлябанной двери, толкнули её и очутились, пройдя захламлённые сенцы, в неубранной кухоньке, где им забито кивнула старушка, внимательно осмотрев из–под выцветших серо–седых бровей Сербу, нёсшего Леночку. Шипяще гудел тугим фиолетовым пламенем стоявший на табуретке примус, на котором нежилась видавшая виды алюминиевая кастрюля, благоухавшая свежим борщом. Из следующей комнаты доносилась резкая, хитро изломанная джазовая музычка. Из дверного проёма, занавешенного старым суконным мрачно–коричневым одеялом, выбежала, по–домашнему растрёпанная, но почему–то с ярко накрашенными губами, Светлана и повела их в залу.
Там к Сербе отнеслись так, словно знали его лет четыреста, и будто он всего на минутку выходил в сад прогулять Леночку.
— Падай на кровать! — предложил Сербе белобрысый косенький парень после того, как довольно сильно пожал Сеньке руку. Был Славка весьма крепко сбит, одет в розовую майку с перекрученными плечиками и в синие мешковатые лыжные штаны.
— Иди ко мне, моя крошечка! — Схватила дочку Света и принялась чем–то кормить её из стакана, орудуя в нём чайной ложечкой. У окна на табуретке визжал магнитофон «Яуза‑5», а за прислонённым к стене столом сидело двое. Один высокий, но жидковатый в кости Виктор, якобы студент музучилища, а второй, — низенький, прямо крохотный, с чёрными усиками, смахивающий на еврея или армянина, но уже лет двадцати восьми, — Марк Матвеевич Перцов, поэт и вообще деятель культурного фронта.
Так это же Марик, давний, хотя и призабытый друг Сеньки. Ура! Они по–братски обнялись.
Среди толпившихся на столе безголовых пивных бутылок отыскали запечатанную, шумно открыли и налили в стакан, протянув Сербе. В дальнем углу Света довольно внятно объясняла Славику, да так громко, чтобы все слышали, что Семён «Маринин хахаль. Не обижайте его!»
— Весьма кстати вы пополнили наши ряды, — обрадованно, как выпряженный из брички мерин, застонал Перцов, приглашая Семёна выпить. — Сень! Это ж сколько мы не виделись? Год или два?.. Люди! По такому случаю к хренам танцы–манцы, расширьте кругозор, послушайте мои новые поэзии! Тихо!
Он проворно вырубил маг, вытащил прозрачно–коричневую катушку со зверской какофонией и привычно заправил новую бобину.
— Слушайте, сейчас начнутся стихи Марка! — Честно предупредила компанию Света, и действительно, зажигательное липси вдруг оборвалось и преображённый электроникой до неузнаваемости голос автора вырвался из аппарата:
Ливнем листьев ласковых
Лето пролилось,
Огненною краскою
Сад промок насквозь.
Словно лист,
Оплавленный
В яростной борьбе,
Презирая правила,
Я лечу к тебе…
— Недурно, — похвалил Марка Матвеевича Серба. Он сам бескорыстно любил поэзию, увлекаясь, подобно многим вокруг него, Есениным и Евтушенком.
— Ну, если недурно, так с меня причитается, — расцвёл от удовольствия Марк Матвеевич и, роясь в бумажнике, извлёк оттуда и эффектно бросил на кровать сначала новый червонец, а затем ещё пятёру, выключая, ввиду явной неподготовленности слушателей к высокой поэзии, маг.
— Слав, смотайся в «Гастроном». Закуска ни к чему, а хлеба прихвати. Продолжим кир, братцы! — Роскошно картавя, объявил поэт.
Ненастроенный пить Серба, тем не менее, чтобы не показаться мелочным в глазах Маринки, вытащил и дал Славке четвертную. С другой стороны, он даже не представлял, как же можно обойтись пятнадцатью рублями, если за столом усядутся шесть человек. Виктор–музыкант тоже не выдержал и добавил трёшку. Кроме того, Славик напихал в авоську пустых бутылок.
— Сеня тоже интересуется литературой, — не утерпела Ирина. Она сказала эти слова с неприкрытой гордостью, ожидая, что ответит Марк Матвеевич. Тот заметил её ожидание.
— Между прочим, девочка, я знаком с Семёном не один год и знаю его как свои пять пальцев. Почему бы тебе, Семён, не приходить на заседания «Мартена»? Я сейчас руковожу этим известным литобъединением. У нас там ты бы оч–ч–чень много почерпнул в смысле техники стихосложения, формы, идеи, наконец…
— Некогда, да и не пишу я, в общем–то, уже… Интерес мой, главным образом, читательский, — увернулся Серба, чтобы не говорить Марку Матвеевичу неприятных вещей вроде того, что он уже далёк от школярских дебатов о том, что такое хорей или ямб, и что как–то он и сам руководил подобным любительским литературным объединением, хотя лично, считает, не написал ни одной стоящей строчки.
— Чепуха! — Не понял его Марк Матвеевич, которого так хотелось Семёну, как прежде, назвать по–детсадовски Мариком, но никак не по имени–отчеству… — Чепуха! При желании культурный человек всегда сможет выкроить пару часов в неделю во имя искусства. А вы знаете, люди, сколько способных работяг приносят мне на рецензию свои опусы? Тьма! Поэты нынче расплодились невероятно. Так придёшь?
— Нет, некогда, — повторил Серба и для убедительности рассказал вкратце, как нелепо погибла Людмила.
— Невозможно! — заходил ходуном Марк Матвеевич. — Скажи, как мне пробраться к вам в цех? Удастся ли оформить пропуск, как корру «Индустриалки»? По сути, поэмы, баллады и драмы валяются у тебя, Семён, под ногами. Такой материал пропадает! Шик! Боже, но кто тот пижон с гаремными привычками, скрывающийся под кличкой «Эдик»?
— Он работает в типографии, — коротко ответил Серба, не желая развивать тяжёлую тему, — Эдуард Мадоляну, наборщик. Здоровенный такой, белокурый.
— Ницшеанская белокурая бестия в приднепровском издании! — Воскликнул Марк Матвеевич, бравируя эрудицией.
— Да нет, он просто козёл, бессердечный притом козёл, — продолжал Серба, — хотя все козлы бессердечны…
— А ведь я знаю этого Эдуарда, — снова перебил его Марк Матвеевич, — там у них в наборном не так уж много белокурых половых гигантов. Встречал, как же. Действительно, он, кажись, из Молдавии. За что вот я не люблю наш город, так за провинциальную осведомлённость — «кто, где, кого…». Не успело загореться, как сразу же звонки — «Танькин Ванька в баньке Маньку очень стильно зажимал…»
— Ну и хорошо, что на виду. Меньше безобразий творится. А как кто зароется в свою нору, так сразу начинает хохмы отмачивать, — встряла в разговор Света, — или даже уголовные выбрики получаются… У нас тоже на резино–техническом одна забеременела от слесаря, а он выдурил у неё аванс вроде костюм к свадьбе купить и на лесозаготовки под Архангельск умотал…
— И кто там на лесоповал смылся? — Переспросил, заходя в комнату, Славка и поставил на стол бутылку «Столичной», пару бутылок дешёвого рядового портвейна и сиротливую буханку хлеба.
— Это я про Виталика рассказываю, того, что к тебе в прошлом году ходил, — отозвалась Светка.
— А что, правильно мужик сделал, — как умудрённый борьбой с бабьим верховенством мужчина отпарировал Славка.
— Ой, вы не верьте ему, — гордо засмеялась Света, — наш Славочка не такой! Он нас никогда не бросит, да, ласточка?
Ласточка направился на помощь к Виктору, сосредоточенно однако безрезультатно возившемуся с замолкшим магнитофоном, а Света поставила на стол приятно нарезанные малосольные огурчики. Марк Матвеевич тем временем успел откупорить бутылки и уже бренчал стаканами, изображая куранты. При всём том он философствовал:
— Сенека сказал, что жизнь — это пьянка. А вот я, Марк Матвеевич Перцов, говорю иначе. Пьянка — это жизнь. И попробуйте меня опровергнуть!..
Молчаливый Виктор отрегулировал, наконец, радиовнутренности магнитофона так, как ему хотелось, сменил бобину и понеслись, наполняя комнату, истеричные звуки музыки, записанной кое–как, без разбору…
Сербе стало тошно до темноты в глазах, но встать и уйти значило обидеть Ирину, поэтому он сначала прикинулся заболевшим, стал тереть виски, раза два тяжело вздохнул. Зачем–то тоскливо посмотрел на часы, свободно болтавшиеся на правой руке. Его состояние не осталось незамеченным Мариной. Она кинулась к нему и принялась расспрашивать, как он себя чувствует.
— Отвратительно, — ни капли не соврав, ответил ухажёр.
— Мы уходим! В конце концов, так можно и всю жизнь прокирять! — несмотря на настойчивые уговоры и обиду Марка Матвеевича и Светы, объявила Ирина, и вскоре они уже выпорхнули за калитку в прохладный полумрак улицы Садовой.
— Не дураки, однако, мы с тобой, — засмеялся Серба, объяснив свой манёвр Ирине, — ты не сердишься?
— Ну что ты! Я сама сидела как на иголках, боялась как бы ты меня не изругал за дурацкий визит, — призналась Иринка.
