Джером Сэлинджер - Собрание сочинений
«Да, господин; да, господин», — отвечал он.
«У-мэнь гуань».[251]
Поскольку буквы на плите были малы, последняя запись еще не выползала с верхней одной пятой столбца: Зуи мог бы читать колонку дальше еще минут пять, и пригибаться ему бы не пришлось. Он предпочел не продолжать. Развернулся — но не резко — подошел и сел за стол своего брата Симора, выдвинув небольшой жесткий стул так, словно садился на него каждый день. Сигару он поместил на правый край стола угольком наружу, оперся на локти и закрыл лицо руками.
Слева за ним два занавешенных окна с полуопущенными жалюзи смотрели во двор — неживописное кирпично-цементное ущелье, где в любое время суток серо перемещались прачки и бакалейные посыльные. Комнату можно было бы счесть третьей хозяйской спальней квартиры, и она, по более-менее традиционным меркам манхэттенских жилых домов, была как несолнечна, так и некрупна. Два старших мальчика Глассов, Симор и Дружок, вселились в нее в 1929 году, когда им исполнилось, соответственно, двенадцать и десять, и освободили ее в двадцать три и двадцать один. Мебель здесь по большей части относилась к кленовому «комплекту»: две тахты, тумбочка, два мальчишески небольших письменных стола, под которые не влезают колени, два шифоньера, два стула с подлокотниками. На полу — три домашних восточных половика, крайне вытертых. Прочей обстановкой лишь с очень легким преувеличением были книги. Которые нужно забрать. Которые брошены насовсем. С которыми непонятно что делать. Но книги, книги. Высокие шкафы стояли по трем стенам комнаты, заполненные до предела и выше. Те книги, что не поместились, стопками лежали на полу. Места для прохода оставалось немного, а прохаживаться здесь и вовсе было невозможно. Чужак с тягой к описательной прозе в духе званых коктейлей заметил бы, что комната на первый взгляд смотрелась так, будто некогда в ней проживали два начинающих двенадцатилетних юриста или научных исследователя. Фактически же, если сознательно не предпочесть сравнительно тщательного обследования наличного материала для чтения, здесь обнаруживалось крайне мало — если они отыскивались вообще — недвусмысленных признаков того, что бывшие обитатели комнаты, что один, что другой, достигли избирательного возраста в сих преимущественно юношеских пределах.[252] Да, телефон здесь имелся — тот самый, отдельный, что вызывал дискуссии, — стоял на столе Дружка. И на обоих столах видны были сигаретные ожоги. Но иные, более выразительные приметы взрослости — шкатулки с запонками или галстучными булавками, настенные картины, убедительная всякая всячина, что обычно собирается на верху шифоньеров, — были удалены из комнаты в 1940 году, когда оба молодых человека «отъединились» и переехали в собственную квартиру.
Пряча лицо в ладонях, а голову под свисающим на лоб убором — иначе платком, — Зуи сидел за старым столом Симора — бездеятельно, но и бессонно — добрых двадцать минут. Затем, чуть ли не одним движеньем убрал от лица опору, взял сигару, сунул в рот, открыл левый нижний ящик стола и обеими руками вытащил семи — или восьмидюймовой толщины пачку того, что на вид казалось — и было — картонками от рубашек. Пачку эту он воздвиг перед собою на стол и принялся переворачивать картонки — по две-три за раз. Вообще-то рука его замерла лишь однажды, да и то очень ненадолго.
Та картонка, на которой он остановился, была написана в феврале 1938 года. Почерк — синим графитовым карандашом — принадлежал его брату Симору:
Двадцать первый день рождения. Подарки, подарки, подарки. Зуи с малышкой, как водится, закупались на нижнем Бродвее. Подарили мне основательный запас чесоточного порошка и коробку с тремя бомбами-вонючками. Я должен бросить бомбы в лифте Коламбии или «там, где толпа», как только выпадет удобный случай.
Вечером несколько номеров варьете для моего увеселения. Лес и Бесси исполнили чудесный степ на песочке, потыренном Тяпой из урны в вестибюле. Когда они закончили, Тяпа и Д. изобразили их же, довольно забавно. Лес чуть не расплакался. Малышка спела «Абдул Абулбул Амир».[253] 3. выдал коронный выход Уилла Махони,[254] которому его обучил Лес, влепился с размаху в книжный шкаф и пришел в ярость. Двойняшки сделали наш с Д. старый номер из «Бака и Бабблза».[255] Идеально и точка. Изумительно. Посреди всего этого в домофон позвонил швейцар и спросил, не пляшет ли кто у нас. Некий мистер Зелигман с четвертого…
Тут Зуи читать бросил. Дважды звучно пристукнув картонками по столу, выровнял пачку, словно карточную колоду, затем спихнул ее на место в нижний ящик, каковой задвинул.
Снова уперся локтями в стол и закрыл лицо руками. На сей раз он сидел неподвижно чуть ли не полчаса.
А когда шевельнулся опять, можно было решить, будто к нему прицепили нити от марионетки, а потом слишком уж рьяно за них дернули. Похоже, ему позволили только схватить сигару, а затем следующий рывок невидимых нитей развернул его к стулу у второго письменного стола в комнате — стола Дружка, — где стоял телефон.
Устроившись сызнова, он первым делом вытащил из брюк полы рубашки. Расстегнул ее совсем, словно путь в три шага привел его в странно тропическую зону. Затем вытащил изо рта сигару, переложил ее в левую руку, где и оставил. Правой же рукой снял с головы платок и расстелил перед телефоном — явно «наготове». После чего без видимых сомнений снял трубку и набрал местный номер. Очень и очень местный номер. Набрав, взял со стола платок и окутал им микрофон — не туго и так, чтобы попышней. Поглубже вздохнул и стал ждать. Мог бы и сигару закурить — она погасла, — но не стал.
Где-то полутора минутами ранее Фрэнни с отчетливой дрожью в голосе отказалась от четвертого за пятнадцать минут материного предложения принести ей кружку «славненького горяченького куриного бульончика». Это последнее предложение миссис Гласс сделала на ногах — прямо на полпути из гостиной в сторону кухни и с довольно суровым оптимизмом на лице. Однако вернувшаяся в голос Фрэнни дрожь быстро услала мать обратно на стул.
Стул миссис Гласс, разумеется, стоял на той стороне гостиной, где Фрэнни. Причем стоял крайне бдительно. Примерно за четверть часа до этого, когда Фрэнни пришла в себя настолько, чтобы сесть и взглядом поискать расческу, миссис Гласс перенесла стул от письменного стола и расположила его ровно у кофейного столика. Точка великолепно подходила для наблюдений за Фрэнни, а кроме того, позволяла наблюдателю легко дотягиваться до пепельницы на мраморной столешнице.
Усевшись снова, миссис Гласс вздохнула, как вздыхала всегда, если отвергали ее кружки куриного бульона. Однако, она, так сказать, курсировала взад-вперед по желудочно-кишечным трактам своих детей на патрульной повозке уже столько лет, что вздох этот ни в каком смысле не был подлинным сигналом капитуляции; к тому же, она почти сразу сказала:
— Я не понимаю, как ты рассчитываешь вернуть себе силы и прочее, если не будешь принимать ничего питательного. Извини, но я не понимаю. Ты же только и…
— Мама — ну пожалуйста. Я уже двадцать раз просила. Пожалуйста, перестань талдычить про куриный бульон, а? Меня тошнит от одного… — Фрэнни смолкла и прислушалась. — Это наш телефон?
Миссис Гласс уже поднялась со стула. Ее губы поджались. От телефонного звонка — любого телефона, где угодно — губы ее поджимались неизменно.
— Я сейчас, — сказала она и вышла. Позвякивала она слышнее обычного, словно в кармане ее кимоно раскрылась коробка разнообразных гвоздей.
Не было ее минут пять. А когда вернулась, лицо у нее выражало, по давнему определению ее старшей дочери Тяпы, одно из двух: либо она только что поговорила с кем-то из сыновей, либо кто-то сообщил ей достовернее некуда, что все до единого люди на свете целую неделю должны будут двигать кишечником с идеальной для гигиены регулярностью.
— Звонит Дружок, — объявила она, входя в комнату. По многолетней привычке она подавляла в себе любой признак удовлетворения, что могло вкрасться в ее голос.
Судя по виду, при этом известии Фрэнни отнюдь не пришла в восторг. Вообще-то ей стало не по себе.
— Откуда он звонит? — спросила она.
— Я его даже не спросила. У него, кажется, жуткая простуда. — Садиться миссис Гласс не стала. Нависла. — Давай скорее, барышня. Он требует тебя.
— Так и сказал?
— Разумеется, так и сказал! Давай быстрее, ну?.. Надень шлепки.
Фрэнни выпуталась из розовых простыней и голубого платка. Села — бледная, очевидно нехотя — на край дивана, глядя на мать. Ногами нашарила шлепанцы.
— Что ты ему сказала? — беспокойно спросила она.
— Будь так добра, подойди к телефону, барышня, прошу тебя, — уклончиво ответила миссис Гласс. — Только, ради бога, поскорее.
