Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов
Но я отступилась от тебя, Нед. И я тебя потеряла. А это для меня все равно, что потерять часть самой себя, и не малую часть. Вот как я себя обездолила.
О, во всем остальном я осталась такой же, как была, и мои убеждения только крепнут и закаляются в той борьбе, которую мне приходится вести за них здесь, где жизнь особенно тяжела и борьба особенно жестока. Каждый день мне кажется, что я умру от страданий, от гнева, от напряжения схватки. Я чувствую себя больной и разбитой. И все-таки я поступила правильно, вернувшись сюда. Неправильно было лишь то, что я отступилась от тебя, поддалась трусливым опасениям и отвергла твою душу, которую ты предназначал мне в дар. Почему я сразу не поняла своей ошибки!
Вероятно, это было просто бегство; меня охватил страх, что я никогда не смогу оторваться от той жизни, которой ты живешь, и вернуться к своей, прежней. Теперь, когда я уже здесь, этот страх исчез, но тебя я потеряла, и я горько оплакиваю свою утрату.
Неужели эта утрата навсегда, Нед? Может быть, ты еще вернешься? Смею ли я звать тебя или манить чем-нибудь? Или же лучше просто сказать: то, чем мы с тобой связаны, несокрушимо в своей чистоте и не боится ни страхов, ни несогласий, ни самых тяжких невзгод, которые жизнь здесь может на нас обрушить. Верь мне, Нед, вместе мы всегда будем крепки надеждой — даже здесь, в этом мрачном углу.
Представь себе, отсюда, из этого угла, я, кажется, впервые увидела весь мир и почувствовала, что живу одной с ним жизнью. Только теперь я начинаю понимать мир, и это окрыляет меня надеждой, без которой я бы погибла. Больше того: передо мной вдруг открылась сущность той великой правды, которую ты-всегда стремился найти, — правды простого, окончательного, человеческого выбора; к этому привело меня мое новое понимание мира, и теперь я знаю; если мы не сделаем правильный выбор, помня о человеке, нас всех ждет война и смерть.
Ты научил меня ясно видеть цель, к которой стремишься. Как я благодарна тебе за это и как хотела бы, чтобы ты был здесь и видел, что цель у нас с тобой одна, только я в своем стремлении к ней иду еще дальше, потому что соприкасаюсь здесь с той действительностью, в которой складывается душа человеческая. Я, не щадя сил, тружусь во имя своего дела и хочу верить, что оправдаю сделанный выбор. Но мне нужен ты, без тебя моя жизнь не может быть полной. Ведь ты вернешься, Нед? Ты вернешься?“
Вернусь ли я, Тесс?
Вопрос трудный, девочка, и, чтобы на него ответить, я сперва должен распутать сложный узел, в который свилось все то, чем я жил и что теперь должно привести меня к окончательному выбору и решению. Не от наших с тобой чувств зависит мой ответ, а от того, что я решу здесь, в пустыне. Ведь я уже говорил: мое служение делу свободы племен пришло к концу.
Мне это стало ясно тогда, когда мы с Хамидом отправились в лагерь Зейна, а может быть, еще раньше — когда Хамид вызвал моих мальчишек, Минку и Нури, чтобы они отвезли нас туда.
Мальчишек! При первой же встрече после моего возвращения в Аравию я заметил в них перемену, но она мне показалась естественной: кончилось детство, наступает юность. И я был уверен, что, вырастая, они не утратят своей непосредственности, своей нежной чистоты молодых зверьков, а их детская привязанность перерастет в крепкую мужскую дружбу, как это обычно бывает в пустыне.
Но сейчас, увидев их снова после этих двух или трех месяцев, которые я провел вдали от них, я был поражен тем превращением, которое с ними произошло. О, они по-прежнему неразлучны. Волей-неволей, потому что Смит научил их управлять броневиком, который Хамид теперь считает самым надежным средством передвижения в пустыне, и они оба теперь прикованы к этой проклятой машине не меньше самого Смита.
И машина покорила их. Это не значит, что они просто полюбили чудовище, которое гоняют по пескам. Нет, тут нечто более глубокое: постоянное соприкосновение и возня с машиной сделали их другими, новыми существами. Ничего мягкого, нежного не сохранилось в лицах, черты стали резкими, взгляд колючим. Из них двоих Минка был более мужественного склада от природы; но и он должен был навсегда остаться озорным бесенком. А теперь он огрубел, раздался в плечах и стал похож на какого-то полу взрослого шофера грузовика, со взглядом и повадкой шотландского механика и с электромотором вместо души.
Это — его будущее; и он потянет за собой маленького Нури, в котором уже проснулся жадный интерес к жизни. Прежде невинное воображение Нури не шло дальше того, что было родным сентиментальной и поэтической душе погонщика стад; но сейчас, распаленное идиотской поездкой в Англию (за это одно я охотно убил бы Фримена), оно стремится охватить весь цивилизованный мир и таким образом познать его. Он навсегда лишился покоя и рано или поздно покинет свою пустыню. И хоть он постоянно будет тосковать по ее просторам и любить их, как прежде, проснувшаяся любознательность увлечет его в мир труда и размышлений, потому что он вдруг почувствовал, что этот мир доступен ему не меньше, чем другим. Исчезнет его детское простодушие, уступив место юношеской пылкости воображения, а потом — рассудительности зрелого мужчины, и в конце концов он превратится в самого заурядного араба, каких тысячи.
И эти две души для меня потеряны. Их прелесть детей природы сожрала машина.
Когда я это понял, Тесс, мне стало горько до слез, и я невольно подумал, что их судьба — прообраз будущего пустыни. Даже судьбу Хамида я мог бы предугадать в ту минуту. Но об этом дальше.
Как бы там ни было, мы все вчетвером отправились в лагерь Зейна, расположенный в десяти или пятнадцати милях. Это было мое первое знакомство с армией города и деревни, и, должен сказать, то, что я встретил, потрясло меня. Я ожидал увидеть либо необузданную орду изголодавшихся крестьян, либо (зная организаторские способности Зейна) улучшенный вариант старой бахразской армии — с той же бессмысленной муштрой, но более дисциплинированную и грозную. Обе эти противоречивые догадки были вполне обоснованы.
Но ни одна — увы! — не подтвердилась.
Видно, Зейн, в душе оставаясь все тем же бахразским вагоновожатым, сумел набраться всех нужных ему качеств военного, партизана и даже жителя пустыни. Его многолюдную армию, ничего общего не имеющую с партизанскими отрядами, я так и не увидел: она стояла уже на подступах к нефтепромыслам. Но я побывал в штабе этой армии, и каких-каких только там не было полезных вещей в самом неожиданном сочетании — от трофейных бочек соленой рыбы до походной рации, с помощью которой Зейн оглашал пустыню воем пропаганды, адресованной засевшим на нефтепромыслах легионерам Азми. Слава богу, что осуществление моего замысла навсегда избавит меня от необходимости слушать этот вой.
Зейна мы нашли в просторной пещере, которую ему вырыли его землекопы. Здесь он жил и отсюда руководил всеми действиями. Когда мы с Хамидом вошли в пещеру, в ней шли занятия. Занятия по марксизму, Тесс! Ты только вообрази себе это! Завидя нас, неграмотные догматики из рабочих, слушавшие Зейна, поднялись со своих мест и стали навытяжку.
— Учтивость арабов при честолюбии горожан! — шепнул я Хамиду; но Хамид молчал, и в его безмолвии чувствовалось уважение, а еще больше — интерес. Я уже заметил, что ко всем словам и поступкам бахразца он относится с каким-то пристрастным любопытством, которое может оказаться роковым — как любопытство Пандоры.
Зейна не удивило наше появление, хотя, завидя меня, он лукаво улыбнулся. Он отпустил своих слушателей, шутливо сославшись на необходимость чередовать теорию с практикой, потом предложил нам чай и сигареты. Как видно, гостеприимство пустыни заразительно. Я вижу его почтительное отношение к Хамиду и чувствую скрытую насмешку, когда он обращается ко мне, и все-таки он мне по-прежнему симпатичен — хоть я и знаю, что его вмешательство грозит восстанию катастрофой. Может быть, эта симпатия и обостряет страх и ненависть, которые мне внушает его учение. Это вроде твоей классовой настороженности, Тесс, только наоборот.
Так или иначе, мы сели на песчаный, без всякого настила, пол пещеры и принялись решать судьбу восстания.
Хамид сказал Зейну, что Азми у меня в руках и я не выпущу его до тех пор, пока племена не придут к решению относительно нефтепромыслов. Хамид прямо, сказал бахразцу, что, раз промыслы захватили мы, значит, они теперь наши. Но мы пока еще не знаем, как нам поступить с ними, и хотели бы услышать, что думает на этот счет Зейн.
Зейн глянул на меня каким-то беглым, отсутствующим взглядом, и я подумал, что сейчас он сорвется — впервые за всю свою многотрудную жизнь. Хотя он исповедует ту же веру, что и ты, Тесс, ему недостает твоего умения мгновенно применяться к любой неожиданности. Однако он только улыбнулся, вздохнул, кивнул головой, сплел свои костлявые пальцы и всем своим видом постарался изобразить, как он рад, что я оправдал его лучшие надежды. Но, несмотря на его выдержку, я почувствовал, что он единственный из всех (включая и Хамида) сразу понял истинное значение моей победы. Я знал, что ему, как и мне, хочется вскочить с места и закричать: „Так что же мы медлим? Скорей туда! Закрепимся там, пока ничего не случилось!“
