Евгений Попов - Прекрасность жизни. Роман-газета.
МУЗА. Нет, читай. Читай и помни.
АВТОР. «Но ведь нужно же иметь мужество, возражаю я, писать всегда, хочется тебе или нет, получается или не получается. Вспомни Л. Толстого, который, предвосхитив грядущую прекрасность жизни, дал четкий ответ: напишите о том, как не пишется. А я-то ведь даже о том, как пишется!.. Вспомни Хемингуэя!»
МУЗА. Эко куда!
АВТОР. «Тем более что имею целый ряд смягчающих обстоятельств. Бурная хозяйственная деятельность писателя X. достигла на противоположной даче апогея. С утра к нему приехали говночисты на большой серой машине и принялись качать его дерьмо, распространив по осенней поэтической округе ужасающий запах, сейчас отряд синеблузых рабочих обносит его имение высоким ровным забором из сплошных белых досок. Скоро уж и совсем скроется из виду писатель X., «обнесен большим забором», рассеянно думаю я, глядя в оконце и вспоминая стихи про Поэта и гараж...»
МУЗА. Поэта тоже с большой буквы?
АВТОР. Несомненно, «...который строят рабочие, где не ладится ни у Поэта, ни у рабочих, но потом наступает зима, и все заканчивается, и все построено, и все само собой, дай только время. Ах, как бежит время! Рабочие теперь наняты совершенно другие, такие же, как их доски, высокие, ровные, сплошные, молодцеватые, подтянутые. Смотрят волками и стакана просить не станут. Их хозяин время от времени выходит в спортивных штанах с лампасами поощрительно с ними разговаривать, и работа от этого у них движется споро. Примерно так же, как у меня, и такая же бесполезная и тупая».
МУЗА. Не сюсюкай и не кривляйся.
АВТОР. Не умею.
МУЗА. Врешь!
АВТОР. Не могу! Не хочу!
МУЗА. Отсядь от окна, а то в ухо надует.
АВТОР. Не надует... «А все эти дни лил дождь, была хмара, я сочинял за столом трогательные произведения неизвестно о чем. Сегодня с утра развиднялось, небо пустило на землю лучи скупого осеннего солнца, заболела голова, ясное ощущение уныния сменилось туманной эйфорической хандрой. Совершенно очевидно, что я заболеваю. Совершенно очевидно, что во время дождя, хмары, прогулок с першащим горлом, в шляпе с опустившимися полями я не иначе как простудился, что и сказывается теперь на моем ослабевшем, измученном неудачами организме. Э-э, да у меня и лоб вроде бы горячий и в ухе стреляет! Подойти к зеркалу, рассмотреть зрачки, уж не желты ли?.. Точно, желты... Я заболел, но главное — не испугать Музу. Муза только что приехала из Москвы и сказала, что к вечеру будет плюс 20, вот тебе и октябрь! Будет плюс двадцать, все будут гулять, радоваться. И зачем мне так опять не везет? Я в отчаянии... Рабочие сколачивают забор, а я буду болеть. Гвозди, как в гроб, вколачивают, споро, быстро. Стакана просить не станут. Хозяин в штанах с лампасами крутится вокруг, как кот. Очень доволен тем, что больше его теперь никто никогда не увидит и не опишет. Я — последний. Что ж, он прав, у него, видать, жизнь тоже нелегкая. Вот смотрите, выкачал дерьмо, построил забор, а у А. и Б. штакетник сломан, двор лебедой зарос, крыса дружит с котом, ему и обидно, что их зато все знают и любят, а его — лишь собственная жена, если не врет...»
Внезапно в открытой форточке появляется красавец кот. Грудь у него вздымается, глаза горят. Он шмякается из форточки на пол и устремляется к своей миске.
МУЗА. Кот! Котик!
АВТОР. Котик наш пришел. Ах ты, кот-котович! Ну, ищи, ищи!..
Кот облизывается.
АВТОР. Ищи! Ищи!
Шваброй выпихивает из-под батареи лягушку. Кот осовело смотрит на нее. Лягушка с писком забивается под посудный шкаф. Кот, выгнув спину, делает вид, что хищно принюхивается.
АВТОР. Даже приятно видеть такую дружбу. Продолжаю?
МУЗА. Сколько раз можно спрашивать?
АВТОР. Я так, на всякий случай. «Беда! А ведь какое я имел веселое счастье! Глядел в окошко на потоки и пелену сплошного дождя, и мелодично капало с потолка в эмалированный таз, и я дышал, дыханием ощущал свободную территорию, надулся, как шар, мне так везло до сегодняшнего дня, а сегодня, видишь, дорогой друг, что происходит? Чем яснее погода, тем тяжелее у меня на сердце. Так скорей же термометр под мышку левой руки! Быстрее! Немедленно! Терррмометррр! Пусть термометр определит, что со мной происходит, а я до окончательного выяснения вопроса вновь сажусь за стол и продолжаю свое сочинение, смирив, гордыню и вовремя вспомнив, что Он все видит, и ни один волос не упадет, и что коли мне — нет, то — нет, а коли суждено, то я обещаю выстоять до конца этого «произведения». «Ничто нас, мой мальчик, не может вышибить из седла...» Шутка...»
МУЗА. Большой ты, я вижу, шутник. Ты что, заболел?
АВТОР. «Итак... Мы с Мудрицким сидим на прогретом аномальным солнцем валуне близ бурной горной реки, текущей вдоль 68-й параллели. Мы — в маршруте, за 20 км от нашей основной базы. Я описываю образцы. Мудрицкий таскает их в рюкзаке. Мы закончили маршрут. Мы беседуем.
Я сказал Мудрицкому:
— Объясняю. Успех поп-культуры объясняется тем, что она несет позитивное начало. Поп — высокие гимны, обезображенные воплями и завываниями. Безобразие — притягательно. Мелодии воспринимаются с ненавистью и надеждой. Конец пятидесятых — начало шестидесятых — это начало мощного потока воплей, но никто не знает, когда наступит тишина».
МУЗА. Боже! Ну зачем это? Такое впечатление, что ты все подряд лепишь из записной книжки.
АВТОР. Слово «вопли» будет отыгрываться в конце. Ты слушаешь?
МУЗА. Слушаю.
АВТОР. Мне кажется, ты следишь за котом и лягушкой.
МУЗА. Не привязывайся. Хочешь, повторю последнюю фразу?
АВТОР. Не нужно. «А Мудрицкий ответил:
— Да, я действительно пишу в тетрадку для потомства, санитаров и врачей, а также коплю деньги, чтобы поехать к Писателю. Первый раз я попал в дурдом в 1956 году, сразу же после разоблачения Усатого. Мы пошли купить шкаф. «Какой замечательный шкаф, ужасть какой хороший!» — просияла жинка, любовно оглаживая шкаф когтями. Я нахмурился, поняв, что материальное вещество шкафа эта женщина ценит гораздо выше, чем меня, и резко сказал: «Этот шкаф мы покупать не будем».— «Почему?» — обозлилась жинка. «Потому что именно этот шкаф мы покупать не будем»,— был вынужден повторить я. «Потому что ты совсем чокнулся!» — вскричала жинка, и я вместо ответа ударил кулаком по зеркалу этого мещанского многоуважаемого шкафа и, разбив кулак, зеркало, первый раз попал в дурдом. Именно там у меня и созрела мысль поехать к Писателю, чтобы посоветоваться, как дальше жить. Ведь Писатель должен знать все, ведь он написал блестящие мемуары, где объясняется все, и книги, где все объясняется тоже. Так почему бы, подумал я, ему заодно и меня не научить, как жить дальше. Ведь я не попал на фронт, не давил фашистскую гадину в самом ее логове, не убил немца, но вырос в деревне, учился в ФЗУ, захотел кушать, уехал в деревню покушать, там напился самогонки, гулял два дня, за что по законам военного времени был справедливо осужден в зону, где снова совершил одно преступление в виде случайного побега, так что зону покинул лишь тогда, когда, как говорится, «Ус копыта откинул», то есть после 5 марта 1953 года, а вскоре угодил в дурдом и стал лелеять свою мечту.
Первая моя поездка к Писателю была совсем неудачной. Я, бывший деревенский парень, до всего дошедший своим умом, конечно же плоховато знал Москву и по прибытии на Ярославский вокзал спросил одну неопрятную женщину, которая впоследствии оказалась бесчестной давалкой, как мне разыскать Писателя. Бесчестная давалка, согласно закивав головой, повела меня по железнодорожным путям в обратную от вокзала сторону, где на меня напали в темноте ее «коллеги» — воры, хулиганы и бандиты, обобрав меня дочиста и проломив голову кирпичом. Отлежавшись в больнице, я снова поехал к Писателю, но был задержан тоже опять на платформе, потому что, не имея в виду ничего конкретного, а просто от восторга чувств, что еду к самому Писателю, крикнул, выйдя из поезда: «Берегись (тут нецензурное, я не стану писать. АВТОР), приехал с Севера... (тут тоже нецензурное)! Крикнул в рифму, и меня отправили в город Александров Владимирской области, где я 15 дней мел улицу перед высокими каменными стенами поселка Новая Заря, бывшая Александровская слобода, в кельях которой нынче устроили коммунальные квартиры, а раньше жили монахи и царь Иван Грозный, который удил рыбу в реке Серая и убивал кого ни попадя.
Когда я снова поехал к Писателю, то подготовлен был уже отлично. Я знал, что он живет в начале улицы Горького, что таксисты обманывают народ, и из всего имущества у меня на этот раз была лишь сетка-авоська, а в ней кирпич, завернутый в газету «Правда». Подарков я решил на этот раз не везти — ни сала, ни ягод, ни кедровых орехов. И точно! Таксист, услышав мое приказание и небрежно меня осмотрев, сразу же повез меня совершенно в другую сторону. Сначала к Лермонтову, потом к Горькому, потом к Маяковскому в гостиницу «Пекин», а потом и к самому Пушкину, конечно же не ведая, что я уже назубок выучил план Москвы и вообще знаю что почем. Поэтому, когда мы, наконец, оказались перед домом Писателя и таксист предложил мне оплатить этот фальшивый и жульнический проезд, я в ответ подал ему законную мзду в сумме 50 копеек — из расчета 10 копеек за включение счетчика и 40 копеек — по гривеннику за каждый из четырех километров, на расстоянии которых дом Писателя находится от Ярославского вокзала. Таксист вылез меня бить, но от жадности снова просчитался. Я ударил его по голове кирпичной авоськой, он упал, а меня опять посадили в дурдом.
