Фатерлянд - Мураками Рю
Чо прекрасно понимал, что ему просто не показывают комментарии, в которых выражалась критика действий Экспедиционного корпуса; скоро, видимо, придется заняться этим вопросом и потребовать предоставить ему неограниченный доступ к корреспонденции. Действительно, не видя полной и объективной картины, он не мог должным образом выполнять свою работу.
Вопросы были самые разные, и серьезные, и бессмысленные. «Какую вы предпочитаете музыку?», «Что вы едите каждый день?», «Каков ваш тип идеальной женщины?», «Почему вы так хорошо говорите по-японски?», «Как вступить в Экспедиционный корпус Корё?», «Будут ли у нас снова проводиться турниры по бейсболу?», «Будут ли у нас сниматься новые фильмы?», «Мой отец поехал в Токио незадолго до блокады — когда ему будет позволено вернуться?», «Думаете ли вы, что в Фукуоке начнутся боевые действия?», «Будет ли запрещено местным детям ездить на занятия в токийские школы?», «Будут ли в продаже свежие комиксы?», «Действительно ли ЭКК является повстанческой армией?», «По прибытии основных сил будут ли корейцы изучать японский язык?», «Какую работу сейчас проводит Экспедиционный корпус?», «Будет ли открыт порт Хаката для экспорта товаров?»…
— Н-да, это действительно что-то! — воскликнул Огава, показывая Чо одну из открыток, где был задан вопрос о том, почему программа не транслируется на всю Японию.
Дело в том, что за пределами Кюсю вместо полной версии передачи показывали только ее фрагменты.
Чо предположил, что причиной этого является решение правительства об ограничении пропаганды на территории Японии. Он был несколько удивлен тем, что транслирование варьируется в зависимости от региона. В Северной Корее такое было немыслимым.
— В области информационной политики на телевидении, — вздохнул Огава, — ведущую роль играет Токио. Теле- и радиовещание делится на три сектора: префектурный, региональный и национальный. Вот взять для примера телевидение Кюсю. Если группа школьников отправляется на фарфоровый завод Арита, на телевидении префектуры выйдет репортаж: «Дети рассматривают гончарный круг». Если же в той же школе произойдет массовое отравление, об этом сообщат по всему острову. А вот если один школьник убьет другого, то это уже национальный уровень. Однако региональные новости в Токио являются также и национальными. Даже если к юго-востоку столицы приближается хиленький тайфунчик, все будут буквально стоять на ушах. И конечно же, эта информация становится национальным достоянием, и нам, так как мы находимся в наиболее метеоопасном районе, бесконечно рассказывают о каком-то пердунском шторме.
Говоря, Огава смотрел в окно. От деревьев, росших у храма Гококу поблизости, матовое стекло приобрело зеленоватый оттенок. Он потягивал кофе, который подлила ему Хосода.
— Лет тридцать назад, когда утверждался бюджет для сверхскоростного экспресса на Кюсю, я работал в экономическом отделе токийского бюро «Эн-эйч-кей». Аудитор из Министерства финансов тогда пошутил: «Почему токийские налогоплательщики, задыхающиеся в вагонах в час пик, должны платить за поезд, который пойдет на Кюсю?» Смысл шутки заключался в том, что подразумевалось: этот поезд будет ходить пустым. Меня это взбесило, и я огрызнулся, типа, может, вы считаете, что ни на Кюсю, ни на Сикоку или Хоккайдо люди не живут? А он посмотрел на меня с видом, мол, ты чем-то расстроен? Конечно, я понимал его точку зрения: токийцы платят больше всех налогов, хотя и имеют прибыль от нескольких национальных проектов. Но вот вопрос: а есть ли у них в Токио и окрестностях атомные станции? Нет! Если ли там установки по переработке промышленных отходов? Не-а. И Токио систематически высасывает молодые мозги из провинции — сначала для учебы в университете, потом для госслужбы или работы в финансовых учреждениях и госкорпорациях. Так что вот как получается: в наше время все, кто остался жить в провинции, либо необразованны, либо стары.
При этих словах Хосода Сакико едва слышно вздохнула, словно спрашивая: «А это и ко мне относится?» Она быстро взглянула на Огаву, потом улыбнулась в сторону Чо. Он посмотрел на ее бледные и такие мягкие щеки и сразу вспомнил плакат на стене лифта, где было написано: «Гибель богов. Возвышенная эстетика декаданса». Когда он служил в отделе пропаганды в Республике, ему было поручено написать статью, разъяснявшую рабочим и колхозникам опасность такого явления, как упадок и разложение. Он читал японские романы, в которых описывалось нестандартное сексуальное поведение, смотрел южнокорейские фильмы на довольно откровенные темы, но не понимал, что именно в них подразумевалось. Чо предполагал, что это должно быть чем-то заманчиво, иначе зачем писать и снимать кино о таких вещах? Однако фотографии обнаженных женщин и описания полового акта сами по себе не были особо привлекательными. «В чем же дело?» — ломал себе голову Чо. Наконец ему пришла идея: чтобы объяснить концепцию декаданса и ее опасность простыми, доступными словами, нужно изложить свои мысли так, как понравилось бы высшему партийному руководству, с использованием характерных метафор, вроде «демонов» или «распространяющейся раковой опухоли», и сделать вывод, что единственным спасением от заразы может быть изучение и применение на практике другой концепции — концепции чучхе.
После опубликования статьи Чо получил Почетный знак Пегаса, а кроме того, ему вручили билет на грандиозное представление «Игры в Ариранге». Эти игры должны были ознаменовать девяностый день рождения Великого Вождя Ким Ир Сена, но их истинное предназначение заключалось в противостоянии Чемпионату мира по футболу, который проводили Япония и марионеточный режим Южной Кореи. Руководство играми взял на себя сам товарищ Ким Чен Ир. В мероприятии приняли участие более ста тысяч человек, в том числе дети дошкольного возраста, ученики школ, студенты высших учебных заведений, солдаты Народной армии, танцевальные группы, гимнасты, цирковые артисты и массовка. По своему масштабу «Игры в Ариранге» были беспрецедентным событием: тут и живые картины из людей, и лазерное шоу, и грандиозный фейерверк. Лучшие артисты Республики исполняли сложнейшие танцы, гимнасты раскачивались на трапеции на высоте шестьдесят метров — и все это под потолком гигантского стадиона имени Первого мая на сто пятьдесят тысяч мест. Несомненно, это было самое большое представление в мире, которое невозможно повторить. Целая армия исполнителей репетировала каждый день по шесть часов, причем за это им ничего не платили, хотя любой другой деятельностью во время репетиций было запрещено заниматься.
Чо видел во всем этом стремление избежать того, что называется «декадансом» или «упадком». Зрелище вышло прекрасным, но… вызывало лишь восхищение от проделанной работы и затраченных на него сил, не более. По мнению Чо, декаданс обладал особенной силой, которой было очень трудно сопротивляться, и люди легко поддавались его влиянию, даже зная о таящейся опасности. Неизбывным ингредиентом декаданса было чувство вины, которое всегда приводило к разочарованию и тоске. Декаданс только потреблял, сам по себе он ничего не создавал. И именно поэтому его и не чувствовалось на «Играх в Ариранге».
Хосода смотрела на Чо так, словно пыталась прочесть его мысли. В комнате было довольно тепло, и она сняла свой жакет. Увидев ее белые плечи и руки, Чо почувствовал, как участился его пульс. У него что-то сжалось в груди. Это было то же чувство, что он испытывал на тропинке среди азалий у себя на родине. И чувство это очень напоминало чувство вины. Чо попросил разрешения закурить и повернулся к окну. Он видел неясные колеблющиеся зеленоватые тени от деревьев, иногда в окне мелькали какие-то черные точки. Ему захотелось, чтобы это были ласточки, поскольку ни одна другая птица не могла летать так быстро.
— Ласточки… — едва слышно произнес он, вспомнив гнезда под карнизом своего дома в родном Пхеньяне.
Изначально это здание предназначалось для советских политических инструкторов. После их отъезда сюда переехали преподаватели вузов, судьи, дипломаты и партийные работники. Весной у ласточек появлялись птенцы, и их писк ласкал слух. Когда Чо был совсем маленьким, он однажды увидел, как его отец оторвался от работы, чтобы посмотреть, как птицы носят своим птенцам еду. Это было еще до того, как он сжег томики Пушкина и Горького.
