Джанет Фитч - Белый олеандр
И вдруг я поняла, что под кислотой нельзя отвернуться, посмотреть себе под ноги и успокоиться. Подступала паника. Со всех сторон нас окружали уродливые обломки, искореженные, брошенные вещи, громоздившиеся вокруг, словно какой-то адский сад. Занозы на косых ступеньках, четыре ржавые машины на поросшем сорняками соседском участке — железо, врастающее обратно в землю, забор с подпорками и колючей проволокой наверху, битое стекло на улице. Я вдруг осознала, что мы живем на самом дне города, где люди сваливают битые машины и жгут их. В эту мусорную кучу приплывает все, что беспорядочно носится по волнам. Меня подташнивало, кожа горела. Во рту был металлический вкус, словно я жевала фольгу. На мостовой лежала мертвая птица, раскатанная, как тесто, с мягкими перьями по бокам.
Ники я боялась говорить, что мне страшно, — произнеся вслух эти слова, я могла закричать, дико, безудержно, и уже никогда не остановиться.
Весь мир свелся к этому безжизненному кавардаку. Мы были частью городского отвала, пустой породы, как мертвая птица, как мятые тележки из супермаркета, как разбитая «ривьера». Я слышала жужжание высоковольтных проводов, коварную радиацию, от которой мутировали наши клетки.
Никому не было дела до тех, кто оказался здесь. Это конец цивилизации, то, к чему она пришла, дряхлая, истощенная. И остались только мы, Ники и я, два таракана, наблюдающих конец мира, — лазаем по руинам, выбираемся из-под мертвых тел. Похоже на сон, где у матери было вязкое, как глина, лицо. Я боялась спросить, какое оно у меня. Лучше не думать.
— С тобой все нормально? — Ники тихонько потянула за хвост волос у меня на шее.
Я покивала, не ощущая этого движения, не понимая, в самом деле я наклоняю голову или мне только кажется. Делать что-нибудь еще было страшно.
— Не бойся, — сказала она, — еще только начинается.
Ники превращалась в чертика из коробочки, в большую тряпичную куклу. Надо было постоянно повторять себе, что мы с ней знакомы, само по себе это уже не воспринималось. Это Ники, говорила я про себя, я ее знаю. Мать бросила ее шестилетней девочкой в Алхамбре, рядом с ларьком, где торговали травой. У Рины Ники всегда занималась платежами за дом, прикидывала размер налогов, подсчитывала проценты. Мне нравилось смотреть, как она одевается на работу, стоит перед зеркалом в крахмальном костюме баварской официантки, похожая на Хеди из фильма Уорхола.
По мне ручьями тек пот, я начинала плавиться, как асфальт под летним солнцем.
— Мы можем убраться отсюда? — Отвращение перехватывало мне горло, трясло крупной дрожью. — Я ненавижу все это. Ужасно противно.
— Только скажи, куда. — У Ники были странные глаза, черные, круглые, как у куклы.
В прохладной тишине зала импрессионистов лос-анджелесского Музея искусств мир начал возвращаться ко мне со всеми своими красками, формами, световыми оттенками. Как я могла забыть? Здесь со мной ничего не могло случиться. Тихая гавань, оплот настоящего, где еще живет искусство, память и красота. Сколько раз я приходила в музей с Клер, с матерью. Ники раньше здесь не была. Мы шли мимо рыбацких лодок, стоящих на якоре, озаренного закатом неба, лимонного, золотого, бело-розового, мимо домов, отраженных в уличных лужах.
Остановились перед картиной, на которой женщина читали книгу под деревом, на краю парка. Казалось, я слышала, как шуршит белое платье с синей каемкой, когда она перелистывает страницы. Прелестный сине-зеленый колорит. Картина пахла травой и мятой. Я представила на ней нас, Ники в палевом платье со шлейфом, я сама в белой кисее, мы медленно шли к читающей женщине, она собиралась предложить нам чай. Стоя перед картиной, я одновременно была там, ступала по мягкой траве, пачкала в зелени подол, ветер продувал тонкую ткань платья.
Кислота накатывала волнами, нас шатало на одном месте, но я больше не боялась. Теперь я знала, где нахожусь. Я вместе с Ники в настоящем мире.
— Это офигительно, — прошептала Ники, хватая меня за руку.
Некоторые картины открывались, как окна, как двери, другие оставались просто холстами, покрытыми краской. Можно было сунуть руку в полотно Сезанна с персиками и вишнями, достать персик, подкинуть в руке и положить обратно. Сезанна я понимала.
— Смотри, персики мы видим сбоку, а вишни сверху, — сказала я Ники.
— Они похожи на бомбы. — Ники сложила пальцы щепоткой и быстро раскрыла ладонь. Черенки вишен взлетали вверх, как петарды.
— Глаз пытается смотреть на предметы как обычно, но не получается. — Я точно представляла себе, как он писал картину, могла сказать, что он делал сначала, что потом.
К нам боком подошел охранник-сыч, сплел на груди руки.
— Не дотрагиваться.
— Yodo[66]— сказала Ники шепотом, и мы пошли к следующей картине.
Я чувствовала себя так, будто сама написала их все. Кислота накатывала волна за волной, я даже не представляла, как мощно могу торчать. Совсем не похоже на перкодан, делавший меня тупой, заторможенной и отсутствующей. Это было торчком на торчке — двухсотый этаж, пятисотый. Ночное небо Ван Гога.
Мы зашли выпить чего-нибудь в музейном кафе. Я хорошо представляла, где я, — в одном здании со студией живописи, мой старый класс как раз этажом ниже. Моя персональная игровая площадка. Оказавшись у краников с напитками, я наливала их в ритме вальса из «Спящей красавицы».
— Что это за мелодия? — спросила я Ники.
— Спокойно, спокойно.
Успокоиться было трудно, все вокруг стало очень смешным. Когда надо было платить, я забыла, что такое деньги, как они действуют. Кассирша была похожа на пудинг из тапиоки, к счастью, она не смотрела на нас. Она назвала какие-то цифры, я достала кошелек, высыпала монеты, но не знала, что с ними делать. Протянула руку, и кассирша сама собрала нужную сумму с моей ладони.
— Данке, хорошо, гутен таг, аригато, — сказала я ей, надеясь, что она примет нас за иностранок. — Дар-эс-Салам.
— Дар-эс-Салам, — сказала Ники, когда мы вышли к фонтанам.
Именно такой я хотела быть в детстве, веселой и легкой, как воздушный шарик. Мы с Ники сели в тени и стали пить газировку, рассматривая людей вокруг и подмечая, на каких животных они похожи. Тут была и антилопа-гну, и лев, и птица-секретарь. Тапир, як с кудряшками! Когда еще я так смеялась?
Когда газировка кончилась, Ники сказала, что нам нужно в туалет.
— Я не хочу.
— Когда захочешь, будет поздно. Пошли. Вернувшись обратно в здание, мы отыскали
двери с забавными фигурками в брюках и юбке. Как смешно, что мы связываем мужское и женское с брюками и юбкой! Весь сексуальный мир, все его традиции и условности показались выдуманными, фантастическими.
