Стефан Дичев - Современная болгарская повесть
Я посмотрела на него. Вглядывалась напряженно. Изо всех сил пыталась уловить иронию в этих брошенных им, усталых, будто полуденное солнце, словах. Для меня, по-видимому, было важно, что я ношу ему шоколадные конфеты и что мы хоть и отрешенно, но все же девять раз поцеловались под сенью этих кустов, а кусты были удивительными, роскошными и пахли чем-то сладким, мятой травой и весной.
— Ты бы так и поступил на моем месте?
— Я бы никогда не мог оказаться на твоем месте, Юлия, — серьезно произнес он, и мне захотелось разреветься.
— Терпеть не могу… — раздраженно отозвалась я, но не объяснила, чего именно. — Ты ужасный эгоист…
Мы поднялись, чтобы поцеловаться, и затем снова уселись под кустами; я долго читала ему басни Крылова. Вероятнее всего, голос мой звучал монотонно: я боялась, как бы нас не увидел какой-нибудь офицер. Вытащив из кепи иголку с ниткой, я пришила две пуговицы к гимнастерке Андрея. Я знала, что он самый умный, что он устал от службы, знала, что больше не буду поступать в ВИТИЗ. Где-то позади нас задвигались люди — свидание близится к концу. Оставалось предчувствие, что свидание близится к концу…
Со вкусом перекипевшего чая в моем сознании ассоциируются эти воспоминания. Всегда, когда я сопоставляла их, чтоб С их помощью заново открыть для себя Андрея, я понимала только одно — что люблю его. Я сознавала, что и в первом и во втором случае он одинаково серьезно обдумывал свои слова и поступки, так же, как ныне я — свое решение.
2
Андрей не открывал глаз, пытаясь удержать образ Юлии. Его разбудило яркое солнце и громыхание ведер во дворе. На мгновение ему показалось, что он вовсе не спал, ибо продолжал ощущать то же гнетущее напряжение, которое долго не давало ему уснуть. Он встал и вышел на веранду, словно опиравшуюся на пышную виноградную лозу, наполненную жужжанием пчел. Во дворе хозяйка готовила под виноград нового урожая бочку: старательно мыла ее и, чтобы уничтожить неприятный запах плесени, оставшийся от старого вина, окуривала бочку и важно приговаривала:
— Понюхай, ты как-никак моложе. А мой вампир только и может, что вино хлестать, да и нос у него вечно заложен…
Муж ее в это время играл с офицером запаса в нарды, и реплики его огромной супруги вызывали в нем тихую ярость, какое-то ослепляющее мимолетное страдание, которое вспыхивало в его вечно слезящихся глазах.
Постепенно Андрей привык к этим людям, которые относились к нему почти как к сыну и ни в чем не мешали. Еще когда он впервые пришел сюда снимать комнату, хозяйка обошла вокруг него, оглядела, старательно, с преувеличенным вниманием изучила его паспорт и в заключение, устрашающе качнув головой в бумажных папильотках, весомо сказала:
— Разврата в доме не потерплю. Ведьмак своих, чтоб они треснули, води вон к Дунаю… Клозет во дворе…
Ее муж, дядюшка Киро, пару вершков уступающий своей супруге в росте, одетый в широкую пеструю пижаму, только и добавил:
— М-да, — и хитро подмигнул из-за спины жены. Это надо было понимать как: «Не беспокойся, я здесь».
— Нечего ее бояться, — смело сказал дядюшка Киро, когда мы с ним остались с глазу на глаз и он повел меня показывать комнату.
Комната была огромной, она занимала большую половину верхнего этажа. Из той части веранды, что выходила на улицу, к ней вела отдельная лестница. Внутри пахло гнилым виноградом и свежей известью, на полу было разостлано с десяток разноцветных половиков. Кроме кровати, стола и стула, в ней еще стоял облезлый старый буфет. За стеклами выстроились фарфоровые фигурки по росту — филин, пастух, балерина… В углу комнаты примостилась ржавая стиральная машина, представительница, как видно, одной из самых первых моделей, которая, по всей вероятности, пришла в негодность, так и не побывав в употреблении. Андрей испытал такое ощущение, будто комната эта ему давным-давно знакома. Тут было чисто, да и все рядом — центр, юридическая контора, Дунай.
Снизу снова послышалось позвякивание ведер, но Андрей не смог разглядеть тетушку Минку — мешала густая виноградная листва. Казалось, вся веранда была опутана ею и возбужденным жужжанием пчел. Андрей потянулся и взглянул на часы. Стрелка едва перевалила за три, а встреча со следователем, небритым и с виду глуповатым мужчиной, которого все здесь называли Живчиком, была назначена на шесть часов. Сегодня Живчик предполагал закончить следствие…
В распоряжении Андрея оказалось много времени. Он уже начал привыкать к движению по Главной улице, ведущей к Дунаю, к речному вокзалу. Горожане здесь любили спокойную и медлительную жизнь. Они просыпались с рассветом и начинали свой день заранее убежденные в том, что он будет долгим. Пристань, вечно забитая черными баржами, оглашалась шумом кранов и человеческими голосами, залитые же солнцем улицы были пустынны. К обеду половина горожан находила время, чтобы выкупаться в Дунае, а старики отправлялись на виноградники. Появлялся запах пыли и раскаленного солнцем камня.
Под вечер люди одевались в свои самые яркие одежды, которые оказались неожиданно новыми и модными, и выходили на Главную; или оставались дома — допивали прошлогоднее вино и смотрели сербские, болгарские или румынские телевизионные передачи. К десяти часам город засыпал, для Андрея это было самое мучительное время. Он мысленно переносился в Софию и думал о ней. Тишина бесила его, ибо она-то и возвращала ему образ Юлии. Ее черные волосы при слепящем дневном солнце. Даже представить такое было бы нестерпимо больно. Но по ночам Андрей всем своим существом, словно прохладу, ощущал ее присутствие. Воспоминания не подчинялись логике, они приближались, подобно табуну лошадей, и с той же непоследовательностью уносились, оставляя после себя начисто лишенное жизни и движения поле. В эти часы Андрей ненавидел город с его грубо вымощенной Главной улицей, двумя ресторанами первого разряда — «Балкан-турист» и «Москва», с современным кафе «Весна», в котором по утрам, прежде чем отправиться в суд, он пил кофе. Река казалась ему скучной, за исключением тех послеобеденных часов, когда он лениво вытягивался на песке и смотрел, как облака, плывущие по небу, отражаются в воде, или же когда сквозь дым сигареты следил за маленькими пароходиками и баржами, беспорядочно бороздившими водную гладь.
Утром в суде, а после обеда в конторе он постоянно демонстрировал свою лояльность к городу. Повторял историю о счастливом жребии, выпавшем на его долю, — поскольку после стажировки университетская комиссия по распределению направила его адвокатом именно сюда. Его коллеги были добрыми провинциалами, и Андрей сразу же определил все их слабости. Один хотел выдать замуж дочь и то и дело приглашал его на домашнюю ракию; второй, сверх меры честолюбивый, проигрывавший даже несложные дела, хвастался Андрею, что не проиграл ни единого; третий, работавший в одном с ним кабинете, на удивление глупый, но обладавший завидным здоровьем и благодушием, постоянно забывал законы, и Андрей служил ему чем-то вроде секретарши. И все трое вели взаимный «надзор» друг за другом, каждый «отбивал» клиентов и плохо отзывался о других, но все трое благоволили к Андрею. Сначала они долго напутствовали его, а он терпеливо выслушивал их профессиональные исповеди, которые своей монотонностью и скукой доводили его до внутреннего бешенства. Но он всегда умел найти точное, приличествующее случаю восклицание, учтивую форму для выражения благодарности. В долгие послеобеденные часы он развлекал их анекдотами и пикантными софийскими сплетнями. Андрей даже позволил себе прогулку с незамужней дочерью своего коллеги: как-то в знойный, пыльный полдень он провел с ней пару часов на Молодых посадках — дальней окраине, где расстилались неоглядные городские виноградники. Она водила его вдоль лоз, рассуждая о литературе и о Пикассо, которого и видела-то, вероятно, всего в двух-трех репродукциях. Он в соответствующий момент томно вздыхал и в то же время радовался солнцу, брызжущему с зеленых лоз, и думал о Софии, о Юлии…
Он прекрасно чувствовал свое превосходство над остальными адвокатами: он был и эрудированнее их и теоретически подготовлен куда лучше. К тому же в отличие от них он не «зарабатывал» на хлеб, а стремился быть адвокатом с большой буквы.
С пятилетнего возраста Андрей мечтал стать адвокатом. Он отчетливо помнил, какой уверенной поступью входил в гостиную его отец, помнил его лукавый взгляд, исполненный многозначительной проницательности; пилочку, которой тот оттачивал и доводил до блеска свои ногти; запах его папок. Позже Андрей чувствовал что-то мещанское в этой полировке ногтей, но в душе по-прежнему оставался влюбленным в отца. Для него отец был человеком, стоящим над законами и судьбами…
Иногда Андрея пугала ненависть, которую Юлия испытывала к его отцу. Ее раздражало в нем все: его спокойное круглое брюшко, острые складки на его брюках, серебряная цепочка карманных часов. Она сравнивала его улыбку с обветшалым, залоснившимся плюшем — это бесило Андрея. Она утверждала, что его отец напоминает ей нечто среднее между разорившимся аристократом и процветающим мелким буржуа. Временами Андрей думал, что она просто боится его и в своем желании установить какое-то сложное психологическое равновесие прибегает к насмешке. Юлию пугала и его галантность, и его новая газовая зажигалка, которую он подносил ей, когда она брала сигарету… Однажды они случайно увидели его: выходили из кинотеатра «Москва», а он, шагая неторопливо и размеренно, пересекал улицу Графа Игнатьева. В одной руке он нес огромную розовую индюшку, а в другой — оплетенную бутыль с домашним вином, скорее всего дар клиента. Юлия остановилась и принялась хохотать, но в смехе ее было больше нервного напряжения, чем иронии.
