Стефан Дичев - Современная болгарская повесть
— Почему бы тебе не воспользоваться случаем? — повторила она.
Я не слышала, о каком случае шла речь, и виновато попросила пояснения.
— Если вдруг станет известно, что ты ждешь ребенка, сокращение автоматически тебя минует, — таинственным шепотом объяснила математичка и, ободренная моим молчанием, продолжала: — Представляешь, каким ударом это будет для тех двух?
Удар?.. Связанная с еще не родившимся человеком, эта фраза показалась мне смешной и нелепой.
— Чего ты улыбаешься? — возмущенно остановилась математичка. — Я говорю серьезно.
— Сожалею, — ответила я, — но наш ребенок, по-видимому, родится несколько позже.
Я взглянула вверх. Окна наши светились, а на балконе вспыхивал огонек сигареты. За всеми своими заботами я начисто забыла о том, что завтра — двадцать девятое мая.
Утром я приготовила ему кофе с молоком, но рудничный «газик» прибыл раньше обычного, и Михаил не успел допить чашку. Я не вышла проводить его на лестницу, только пожала ему руку и попросила на обратном пути купить хлеба. Мне хотелось, чтобы это утро ничем не отличалось от остальных.
— Как только поднимусь наверх после сбойки, позвоню, — сказал Михаил вместо «до свидания».
Целый день я находила себе работу поближе к безмолвному, словно онемевшему, телефону. Стоило мне уйти в кухню, как я тут же явственно слышала звонок и, обманутая, бросалась назад. Но телефон молчал. В конце концов от непрерывного ожидания в ушах, у меня начался такой трезвон, что я всерьез испугалась, что не услышу, если он действительно позвонит. Я представляла себе, как именно в эту минуту встречаются оба участка туннеля, разделяющая их стена становится все тоньше и в ней вдруг показывается блестящее острие кирки, а кто-то в темноте уже обнимает Михаила и трется небритой щекой о его лицо и как Михаил вырывается из его рук, бежит назад между рельсами и, в своей сколоченной из досок канцелярии стоя, грязным пальцем набирает номер нашего телефона. Или как в это самое время выясняется, что обе части туннеля разошлись в огромной темной толще земли, словно кротовьи ходы, и созвездие шахтерских лампочек гневно ищет лицо Михаила…
До шести часов телефон так и не зазвонил. Даже запирая дверь, я прислушивалась, но в квартире царила холодная, безжизненная тишина, которая мгновенно заполняет каждый оставленный людьми дом.
До сих пор я не могу вспомнить, кого я в этот день вызывала, с кем разговаривала во время перемен, но зато в память мою вполне отчетливо врезалось, как к концу третьего урока дверь класса тихонько отворилась и уборщица поманила меня влажным пальцем.
— Твой-то, Георгиева, только что звонил в канцелярию.
Я шагнула к ней, чтобы ее слова еще быстрее пробежали это маленькое расстояние.
— Позвонил и велел тебе сообщить, что с туннелем все в порядке.
Вероятно, мое лицо подсказало женщине, какой важности весть она мне принесла.
— Я сразу поняла, что это очень важно, — довольно зачастила та, — и говорю кассирше, чего там ждать перемены, пойду-ка я сейчас да и успокою человека.
До конца уроков я поставила целых четыре пятерки. Такой урожай мог грозить мне опасными последствиями, но сокращение вообще выскочило у меня из головы. Я была счастлива и не хотела никого огорчать.
В теплоте ночи чувствовалось первое дыхание лета.
Я шла по улице, и меня обгоняли мои взрослые ученики, торопившиеся кто на автобус, а кто и на рудник. Где-то за спиной заурчал остывший грузовик Семо Влычкова; вздув рубашку, промчался на мопеде парнишка, получивший когда-то тройку на инспекторском уроке. Прошла Антония, и ее белая блузка долго светилась в темноте. Под большой акацией Мариан и Иван Дочев остановились прикурить у Димитра Инджезова, и в кратком свете спички мне показалось, что Иван обернулся в сторону девушки. Тяжело шагая, догнал меня Филипп, из его незакрытого портфеля торчали две буханки хлеба.
Через несколько дней все решится…
Директор и инспектор по болгарскому языку вызовут нас в кабинет, и в сентябре одной из трех уже не придется возвращаться домой теплой осенней ночью и кивать обгоняющим ее ученикам.
Одной из трех. И может быть, мне…
Неужели никогда больше не войду я в класс моей группы, никогда не обдаст меня запахом горячего железа, влажного угля, бензина? Я остановилась и оглянулась. Окна техникума светились. Я полюбила это здание, его большую жизнь и знаю, что всякий раз, когда я, уже чужая, буду проходить мимо, сердце у меня будет сжиматься…
Впрочем, если разобраться, что я сделала для того, чтобы именно меня оставили в техникуме? В эту ночь мне предстояло обдумать все, весь мой первый учебный год — от начала и до конца…
Владимир Зарев
ПРОЦЕСС
1
А по вопросу, ради обсуждения которого мы собрались, скажу:
не уничтожайте искушения, ибо сделаете подвиг спасения весьма легким.
Елин ПелинАндрей улыбался… От его бледного лица веяло свежестью и ароматом хвои. Я видела свет в его темных глазах, которые словно бы расширило беспокойство и ощущение вины. Его зрачки напоминали зернышки исчерна-коричневого кофе и, казалось, источали тот же аромат кофе. Руки, как всегда, были расслаблены и уверенны…
Андрей мне нравился, но в его присутствии я испытывала какое-то непонятное чувство жалости к самой себе. Порой мне казалось, будто что-то в нем не так, — то глаза слишком колючие, то рубашки чрезмерно яркие, то талия очень уж тонкая. Я надеялась, что Андрей устанет быть таким, каков есть. Я знаю его почти десять лет, и, быть может, как раз в этом и заключается главная причина того, что я так мало знаю о нем.
Когда мы перешли в одиннадцатый класс, у нас стала преподавать химию приземистая, полная и очень злая учительница, которую мы прозвали Молекулой. Для нас не было ничего обиднее, чем уроки химии, потому что одно ее присутствие задевало нас и мешало ощущать себя полноценными людьми.
Однажды в кабинете химии на глазах у всех я высыпала на ее стул пачку канцелярских кнопок, к общей радости всех. Молекула вошла в класс, грузно, в раскачку прошла к столу и, как обычно, села. Ее крик постепенно сменился глупой безысходной тишиной, и произошло нечто неожиданное — она заплакала. От злости ли, от какой-то тайной, скрытой муки или от страха?
Спустя несколько минут Молекула вернулась с директором — симпатичным молодым мужчиной в темных очках, который во всеуслышание заявил:
— Никто отсюда не выйдет до тех пор, пока не признаетесь, кто высыпал кнопки.
На перемене из коридора доносились разговоры, шум, выкрики, а мы молчали, сплоченные озлоблением. Но озлобление — своеобразный вид неустойчивого состояния, не способного победить страх. Мы с Андреем сидели на первой парте, я слышала, как шушуканье за нашими спинами растер, и понимала, что оно грозит превратиться в лавину, которая в конце концов обрушилась бы на нас.
Я взглянула на него, солнце светило ему в глаза, и мне показалось, что я знаю его давным-давно. Мне показалось, что и он меня понимает. Безвыходность положения мучила его: на шее пульсировала голубоватая жилка, и это было красиво и реально, как поздняя осень в парке. Я всегда отличалась сентиментальностью, и подобные душевные состояния производили на меня впечатление.
Я была по-настоящему взволнованна, когда он поднялся из-за парты и улыбнулся. Похоже, я была абсолютно уверена, что он это сделает. Андрей всегда считался самым умным, самым уважаемым, самым примерным в школе, и, вероятно, поэтому ему снизили оценку по поведению всего на два балла. Потом я незаметно остановила его в дверях кабинета и тихо сказала:
— Ты — джентльмен…
— Не беспокойся, Юлия, важно, что буря миновала…
Месяцем позже он случайно увидел у меня в сумочке свою фотографию…
Пока он служил в армии, я дважды пыталась поступить в ВИТИЗ[25], но меня срезали еще на втором туре. После очередного экзамена я отправлялась к нему на Четвертый километр[26] на свидание, и он утешал меня, молча выслушивая мою исповедь и слегка морщась от безвкусицы, которой отличалась моя декламация стихов Ботева. Я приносила ему коробку шоколадных конфет, и мы прятались за кустами, где он обычно трижды целовал меня. Он любил повторять, что я красивая, но губы его оставались безучастными и неподвижными — задумчивыми были эти его губы.
— Если за тобой станет ухаживать кто-нибудь из комиссии, ты поступишь в ВИТИЗ, — как-то сказал он, — искусство требует жертв.
