Меир Шалев - Фонтанелла
Кнут и ботинки для Габриэля изготовил тот же старый арабский шорник из Нижнего города в Хайфе, который сделал для меня пояс. Во времена мандата он служил в кавалерийской части британской полиции, шил сапоги для всадников и сбрую и седла для коней. После ухода англичан он открыл сапожную мастерскую. Он был настоящий специалист, того рода, который Жених так ценил, что однажды даже произнес по нему короткий плач:
— Жаль, что человек с такими хорошими руками растрачивается на кожу.
— Ты выбрасываешь свои деньги на ветер, — заметил сапожник Апупе во время примерки. — Это такой мальчик, что он еще будет расти и расти. Через полгода он уже не влезет в эти ботинки.
Но Апупа сказал, что ему не жалко выбрасывать деньги на важные дела.
— Пусть носит их и знает, что он мужчина, — сказал он, — что его удар ломает кости и что искры вылетают у него из гвоздей подошвы. И пусть земля знает, что это идут его ноги.
Люди в деревне радовались новому виду Габриэля.
— Даже не верится, что он когда-то был недоноском… — говорили они и: — Как хорошо он вырос… — и: — Будем надеяться, что он похож на деда только телом, но не душой…
И действительно, даже тот, кто знал, с трудом мог поверить, что Габриэль был когда-то маленьким и сморщенным младенцем, а тот, кто не знал, вообще не мог бы догадаться. Только матери недоносков, врачи недоносков, двоюродные братья недоносков и те, кто сами были недоносками, могли бы объяснить загадку несоответствия между его узким лицом и широкими плечами и прочесть неожиданную тревогу, что иногда просачивалась сквозь его кожу и старила на несколько мгновений лицо, ту тревогу, которая иногда проступает в уголках рта у больных, и голодных, и у всех, чья жизнь висит на волоске.
А что касается его прозвищ — Зибеле, Пуи и Цыпленок, — то они, конечно, сохранились, потому что в семействе Йофе не меняют прозвищ, но на новом, большом теле Габриэля и они стали чем-то вроде платья или маскарадного костюма.
А иногда он наклонялся над своим старым инкубатором, как будто пытаясь снова втиснуться внутрь, и тогда на его лицо возвращалась былая тревога, а с ней новая мужская злость — того типа, что вспыхивала у Апупы, когда он воевал с кранами и дверьми.
— Оставь, Габриэль, ты уже слишком большой для этого инкубатора, — сказал ему однажды Гирш Ландау.
Габриэль промолчал.
— Ты сломаешь трубки, а жаль. Может быть, он еще кому-нибудь когда-нибудь пригодится.
Они посмотрели друг на друга и поняли, о чем идет речь. Габриэль тоже признавал в душе, что голова его деда уже не задевает дверную притолоку.
— Теперь тебе уже не нужно наклоняться, когда ты входишь в дверь, Апупа, — сказал он ему с огорчением.
Но дедушка, то ли по привычке, то ли не желая соглашаться со своим усыханием, продолжал наклоняться, как он делает и сегодня, сидя в инкубаторе, когда его проносят через дверь.
Но тогда до этого было еще далеко, и Габриэль начал просыпаться вместе с дедом, чтобы поработать с ним до ухода в школу. Еще лежа в кровати, я ощущал их тем странным чувством, помесью зрения и слуха, которым одарила меня моя открытая фонтанелла. Вот они вместе выходят на деревянную веранду, давят воображаемых скорпионов, затягивают шнурки четырьмя руками. Габриэль не был двуруким от рождения, но, подражая Апупе, научился использовать и левую руку: заставлял ее писать, швырял ею камни, резал овощи для салата. Он так и не достиг естественной одинаковости обеих рук, что была у деда, но многие действия умел производить обеими руками.
Вот они одновременно выпрямляются. Четыре подбитые гвоздями подошвы с хрустом давят базальтовый гравий дорожки. Они мочатся возле забора вместе с очередным псом, помечая границы «Двора Йофе» пенящимися лужицами. Я чувствую все это в своей комнате, а Арон наблюдает за отцом своей жены и ее сыном, опершись о забор.
По субботам Апупа давал своему сыну-внуку уроки хлещущих ударов кнутом, стрельбы в цель и верховой езды. Они вместе выходили в поле, Габриэль нес мешок, полный пустых консервных банок, предназначенных служить мишенями, а Апупа — ружье и револьвер. Вначале они стреляли по банкам — лежа, стоя, с колен и на скаку, потом каждый выхватывал свой кнут, и Апупа учил Габриэля подрубать им синие головки терновника или рассекать спелые сливы «санта роза» — всё в зависимости от желания и сезона. Их удары были так точны, что кнут рассекал мякоть плода до косточки, но сама слива оставалась висеть на плодоножке — дрожащая и удивленная.
Однажды они оба так увлеклись своими развлечениями, что пошли в мамин огород, стали хлестать по баклажанам, и Габриэль, который не верил в басни об учителе природоведения, который якобы стоит там в качестве чучела, воткнутого Апупой годы назад, решил выстрелить этому страшилищу в голову. К счастью, Чучело заметило, что его собственные глаза находятся на одной линии с прорезью прицела и целящимся в него глазом, и бросилось бежать как было, с деревянным крестом на спине и широко расставленными руками.
После стрельбы и упражнений с кнутом они скакали по полю, подымая копытами своих кобыл огромные клубы пыли.
— Конь хорош для коротких забегов, — со всей серьезностью объяснял Апупа. — Но для войны и для охраны предпочтительней кобыла, потому что кобыла вполне может отлить на скаку, а конь должен для этого остановиться.
И когда они возвращались, поднимаясь по главной улице, крестьяне смотрели на них, добрея лицами. Скорбь Апупы по жене смягчила отношение к нему деревенского люда. Все понимали, что Габриэль не только его сын и внук, но и единственное утешение, и вид стареющего вдовца и взрослеющего юноши — у обоих тела отлиты в одинаковых формах и мускулы тоже движутся в одном и том же направлении, и у обоих одинаковое оружие, и одинаковые выражения лиц, и одинаковые взгляды, — этот вид даже вызывал у них улыбку. Не то чтобы эти люди вдруг начали симпатизировать человеку «из-за стены» и не то чтобы перестали его опасаться, — но они видели, что его силы и рост теперь уже не те, что были раньше, и понимали, что Габриэль в ходе своего увеличения и дед в ходе своего уменьшения должны непременно встретиться, как тот, кто подымается в гору, с тем, кто спускается ему навстречу.
В один из тех дней, я хорошо это помню, Апупа вдруг произнес — голосом не громовым, а полным недоумения:
— Я уже не тот, что был раньше.
Мы прыснули со смеху.
— Не страшно, — сказал я. — Раньше ты был необыкновенным человеком, а теперь будешь, как все.
Но Апупа не успокоился. Он стал тайком измерять свой рост на том же дверном косяке, где раньше мерил меня и Габриэля, и Рахель, заметившая эти новые признаки, а ума у нее, как вы помните, палата, начала забирать себе всё больше инициативы и свободы. Она даже убедила своего отца продать подрядчикам несколько дунамов нашей земли, купила на вырученные деньги «недвижимость» для семьи, а на сдачу, говорила она с усмешкой, еще и отдаленный участок целины — тот самый, на котором сегодня стоит торговый центр. Землю к западу от Двора она не продала, чтобы мы не потеряли вид на окрестный простор, но по соседству с нами все равно появилось слишком много домов, по всей розе ветров, и Апупа встревожился, напрягся и добавил к нашим стенам новые пояса и навесы. Натянулись тугие полотнища, изогнулись «проволочным заграждением природы» арки из колючих роз и малины, досками и заклепками укрепились ворота. Апупа даже позаботился найти дополнительного сторожевого пса, который ни с кем не хотел дружить и интересовался только своими обязанностями. Мускулистый и плотный, среднего роста, он был так профессионален, что сразу же обнаружил мой секретный пролом в стене и стал посвящать свой ежемесячный свободный день любовным дракам, из которых всегда возвращался гордым победителем, и Апупа, промывая ему раны коровьим антисептиком, говорил:
— Теперь они знают, что и ты Йофе.
В те же дни возник острый спор, возможный только у нас, у Йофов: Рахель обижалась, что Габриэль уже вырос, а его не назначают к ней на дежурство.
— Почему ты не посылаешь его ко мне? — спросила она отца.
— Он не хочет.
— Ты его спрашивал?
— Мне не надо его спрашивать, чтобы знать.
Рахель рассердилась:
— В этой семье я та «курица, которая больше всех старается»…
— У тебя есть достаточно других! Его оставь в покое! — вскипел дедушка.
Он и на этот раз не сумел разглядеть — не говоря уже о том, чтобы понять, — то, что не лежало на поверхности. И, как всегда, взялся говорить от имени другого. Совершенно неожиданно для него Габриэль сам вызвался идти спать с Рахелью и уже на следующий вечер появился у нее как раз тогда, когда я вышел из ее душа.
— Иди домой, — сказал он мне, — сегодня моя очередь.
Я ушел оттуда, испытывая очень странную смесь облегчения и ревности. Рахель послала его под душ, нарядила во фланелевую пижаму и уложила в свою кровать. Никто не знает, что там произошло в эту ночь, только назавтра двоюродный брат сказал мне, что не намерен больше ее навещать, и Рахель тоже сказала, что не хочет, чтобы Габриэль у нее дежурил.
![Александр Солженицын - Русский вопрос на рубеже веков [сборник]](/uploads/posts/books/142120/142120.jpg)
