Андрей Волос - Победитель
— А если приказывают, то что же делать? Какой ты можешь быть герой, если не выполнил приказ? Если в стороне стоял, когда другие его выполняли? — спросил в свою очередь Астафьев.
— Не просто приказ, — строго уточнил Большаков. — А приказ, который только героическими усилиями можно выполнить! Или даже ценою жизни!..
— Приказы и преступные бывают, — сказал Плетнев. Или, вернее, брякнул.
Все молчали.
— Как это? — спросил Большаков, замерев с ботинком в руке и теперь уже на Плетнева уставившись с прищуром и серьезным подозрением во взгляде.
— Да очень просто. Фашистские солдаты тоже приказы выполняли. Тоже героями становились.
Зубов фыркнул.
— Смотря для кого! Для своих — герои, для нас — фашисты!
— А бомбу на Хиросиму сбросить?! — неожиданно горячо поддержал Астафьев. — Пилот честно приказ выполнил! Что же он — герой?! А тогда командир эскадрильи — преступник? Или кто преступник? Или никто не преступник?
— Да при чем тут Хиросима?! — отмахнулся Зубов. — Это же американцы!
Полностью одетый Большаков встряхнулся напоследок перед зеркалом, тронул влажные волосы расческой и подвел черту разговору:
— Так, ну все! Хватит языками молоть. Пошли!
И они пошли — с топотом, с гоготом, с гомоном и смехом, оставив за собой пустую сумрачную раздевалку, в проеме двери которой в солнечном луче вились пылинки, и мгновенно забыв все то, о чем только что с таким жаром толковали…
Плетнев собирался проехаться до ГУМа, и Астафьев взялся составить ему компанию.
— Хочу кое-что купить, — туманно пояснил Плетнев.
— Понятно, что не продать, — хмыкнул Сергей. — А что именно?
— Не знаю, — признался Плетнев. — Честно, не знаю. Не придумал еще.
— Значит, не себе? — уточнил Астафьев.
— Не себе.
— Подарок?
— Подарок.
— Мужчине?
— Не совсем…
— Ну понятно… Это не Лиза, правильно? Потому что Лиза в Сочи, а ты оттуда совсем недавно. Она кто тебе?
Плетнев замялся.
— Значит, никто, — отрезал он. — Тогда часы.
— Почему часы? — удивился Плетнев.
— Потому что часовая промышленность у нас работает как бешеная, — разъяснил Астафьев. — И часов у нас в стране столько, что все на свете время можно перемерять. А вот ювелирная — маленько того-с… За полгода записываться нужно. И потом, кольцо ведь дарить не станешь? Кольцо — это символ. Сам понимать должен. Нет, конечно, если у вас уже так далеко заехало, то…
— Не заехало.
— Ну и все тогда. Покупать какие-нибудь тряпки не очень близкой девушке тоже глупо, — рассудил он. — Верно?
— Пожалуй…
— То есть, как я сразу и сказал, остаются часы.
— Да-а-а, — протянул Плетнев. Хотел добавить, что Астафьев — великий мастер дедуктивного метода, но засомневался, точно ли дедуктивного, и не смог сразу вспомнить, чем индуктивный отличается от дедуктивного — в общем, только рукой махнул, чтобы не сесть в лужу.
Они вошли в огромные двери главного в стране магазина и тут же оказались почти в самом центре какой-то оглушительно горланящей свалки, в которой участвовали исключительно женщины.
— За югославскими сапогами дамочки бьются, — пробормотал Астафьев, настороженно вытягивая шею. — Давай-ка лучше обойдем.
Перешли на соседнюю линию. Из-за спины неслось:
— Да что ж вы так толкаетесь, гос-с-с-с-поди!
— Я тут с восьми утра!!
— Совести у вас нет!!!
— У меня совести нет?! У тебя зато совести! Куда ни плюнь, все в совесть попадаешь!
По мере удаления крики становились менее разборчивыми и в конце концов слились в неразличимый гвалт.
Плетнев готовился к худшему, однако у прилавков часового отдела было совершенно пусто. Только какой-то насупленный человек в шляпе пристально глядел сквозь витринное стекло. Часов при этом, действительно, наблюдалось совершенно несметное количество.
— Ну и какие?
Заминка привлекла внимание молоденькой продавщицы.
— Мужские хотите, женские?
— Женские, — сообщил Сергей, окончательно взявший на себя заботу о совершении покупки.
Она выдвинула витринный ящик и положила на ладонь изящные часики на стальном браслете.
— Вот, например. Мне бы такой подарок очень понравился.
Астафьев задумчиво скривил физиономию.
— Да? Как тебе? Судя по всему, настоящее довоенное качество. На чистом коровьем масле.
— Не знаю, — сказал Плетнев. — Ну, часики… Сколько они?
— Да вообще ерунда. Двадцать три рубля, что ли…
— Да, двадцать три, — подтвердила продавщица. — Или вот такие. «Полет».
Должно быть, она уловила пренебрежение, прозвучавшее в голосе Сергея по отношению к мизерной, на его взгляд, сумме в двадцать три рубля. Поэтому следующие часы оказались золотыми. И браслет — тоже золотым. Они сияли. От них трудно было отвести взгляд.
— На четырнадцати камнях. Водонепроницаемые!
Плетнев осторожно взял.
— Золото пятьсот восемьдесят третьей пробы! — с гордостью сказала продавщица.
Ему ничего не оставалось, кроме как понимающе поднять брови.
— А что, симпатичные, — одобрил Астафьев, перевернул картонную бирку и присвистнул: — Ого! Это для серьезных людей, Саня! Четыреста целковых!
Плетнев содрогнулся. К счастью, подобных трат он не предполагал, поэтому и денег столько с собой не…
— У меня полторы сотни в загашнике, — утешил Астафьев, будто прочитав мысли. — С получки отдашь.
— Если будете брать, у нас и браслет можно отрегулировать, — безжалостно добивала продавщица. — У нее какая рука?
— Рука? — переспросил Плетнев. — Ну, вот такая, наверное…
И показал, сложив кольцом указательный и большой пальцы.
* * *Автобус с гулом мчался по шоссе, печка исправно гнала по салону теплый воздух. Если чуть отодвинуть шторку, можно разглядеть заснеженную обочину, сугробы, черный лес. Да еще отражение собственной физиономии в холодном стекле.
В салоне горели «ночники». Девять человек, одинаково одетые в спецназовскую «песчанку», высокие ботинки, синие меховые куртки и спецназовские кепки с козырьками, дремали, свесив головы и покачивая ими в такт подрагиваниям мчащегося автобуса.
Им предстояло в условиях совершенной секретности, обеспечивая охрану и оборону, сопровождать из Москвы в Баграм каких-то афганских товарищей.
Автобус замедлил ход… остановился… Голоса… Хлопнула водительская дверь, снова покатили… опять встали. Тут уже был слышен тяжелый гул авиационных двигателей.
Плетнев приподнял шторку и увидел серебристую тушу самолета ТУ-154.
