Юрий Герт - Кто если не ты
Все, что раньше казалось ему запутанным и сложным, теперь стало простым и ясным, легкая, крылатая смелость наполняла его тело — смелость, когда возможно все на свете — взять и поцеловать ее в губы или сорвать с неба Полярную звезду.
— Ты слышишь, Клим? Что же ты молчишь?..
— Да, конечно... Впрочем, повтори, пожалуйста, я не все понял...
— Какой ты странный, Клим! Очень странный...
Они остановились возле длинного забора, окружавшего территорию больницы. Над забором, в темнеющем небе, пышно раскинули свою листву акации, откуда-то из-за них доносились приглушенные крики и веселый хохот сумасшедших.
— Подожди, подожди, что-то я не все понимаю... Так ты говоришь...
Он осторожно высвободил свою руку и, опершись о забор спиной, смотрел на Киру удивленно и как бы прося извинить его за непонятливость.
— Это единственный выход, Клим...— твердо повторила она и вдруг опустила глаза и, зябко поежившись под его задумчиво-пронзительным взглядом, добавила: — Единственный...
Последнее слово прозвучало слабым и скорбным вздохом.
Когда она снова подняла глаза, в них было ожидание, почти мольба... Никогда еще он не видел в них такой беспредельной нежности, никогда еще их сердца не тянулись и не приникали друг к другу так тесно и горячо.
— Подожди...— сказал он, все так же удивленно и раздумчиво.— Значит, надо признаться... В чем же?..
— Хватит донкихотствовать, Клим! — вскрикнула вдруг Кира, выпрямляясь и почти вплотную подступив к нему. Шрамик на ее щеке вспыхнул отчетливой и резко-белой светящейся звездочкой.
— Хватит разыгрывать из себя донкихотов! Разве ты не видишь, что вокруг не волшебники, не злые духи, а просто... Им наплевать на всякие идеи, они будут служить любой, которая их накормит! Вот и все, Клим. Им только надо, чтобы мы признались у всех на виду — больше ничего! Такова форма, Клим. Так надо им бросить то, чего они требуют — и они отступятся. Вот и все!
— Погоди, погоди...— проговорил Клим, еще не в силах опомниться,— ведь это какая-то шутовская философия...
— Ах, Клим, теперь не до философии! Бог с ней, с философией — кому она нужна! За последний месяц я кое-чему научилась... Я будто постарела на сто лет — и все, все теперь знаю, до самого дна, и никогда уже ничего нового не узнаю! И хватит философии, Клим! Хватит лгать — и себе и другим — мы уже не дети, ты сам это отлично понимаешь!
Сколько раз видел он эти туго сжатые кулачки, эту высоко поднятую чеканную голову, эти бесстрашные, острые глаза! Сколько раз, вспоминая о ней, он становился мужественней и крепче!
— Кира!— вскрикнул он, схватив ее за локти и чувствуя грудью ее грудь.— Кира! Это ты, это ты, Кира?.. Гордая, смелая, честная, самая хрустальная, самая чистая?!
Ему казалось, она опадет и растает, если он хоть на секунду отпустит ее — но она вырвалась из его рук и отпрянула назад.
— Да, честная... Я хочу быть честной, на самом деле честной, а не играть в честных, как мы играли до сих пор!
Но, должно быть, слишком бешено вспыхнули у Клима глаза, и она добавила тише и мягче:
— Пойми, Клим, мы останемся для себя такими же, как были, мы сделаем это завтра только для них...
Будь это кто-нибудь другой, даже Игорь, даже Мишка — он ударил бы его по лицу. В тяжелом, каменном недоумении слушал он ее уговоры, ее упреки... Да, все, что она говорила, было пережито им самим...
Но все это уже сгорело, расплавилось в ликующем пожаре, охватившем степь.
Едва он заговорил, Кира, морщась, как от физической боли, перебила:
— Хватит, хватит, я больше не могу об этом слышать! Не могу! Нельзя всю жизнь произносить слова, которым никто не верит!
Она ждала, чтобы он возражал, спорил. Но он молчал. Он знал, что она права. Той тусклой, сволочной правотой фактов, которых не опровергнешь словами. Что слова? Ни запаха, ни цвета — пустые сотрясения, воздуха... Раньше он выпускал их целые фейерверки, они вспыхивали, на мгновение озаряя пространство — и тут же гасли... Довольно фейерверков!
Ему стало вдруг скучно. Просто скучно — и ничего больше. Он смотрел на Киру, как на незнакомую фотографию из чужого альбома. Маленькое, бледное личико, мелкие, слишком мелкие черты, да еще эта жалкая царапинка на щеке, которая когда-то умиляла его... Он даже не хотел бросить ей что-то жесткое, разящее, злое, он просто сказал:
— Все-таки я не знал, что ты такая...
Сказал, не желая обидеть, равнодушно и устало.
Его только удивило, что голос у него треснул на последнем слове, как пересохшая щепка.
— Я знала, когда шла к тебе, что ты так скажешь, — негромко проговорила Кира.
Она опустила голову и что-то вычерчивала на песке носком туфли.
— Да, я такая, Клим, как видишь... Я не Таня Стрелкина и не гожусь в героини...
Она была похожа на деревце, с которого градом оббило все листья.
Сумерки плотной стеной наступали с востока. Там, в вышине, уже блестел молодой месяц и беззвездное небо было как черное поле, на котором пробился единственный росток. На смутно различаемой вдали крепостной колокольне пробило половину десятого. И Клим подумал, что вот оно — кончено. Кончено то, что даже не начиналось. Кончено, чтобы никогда не начаться. И огромное, бездонное одиночество накрыло его, как глухая перина, и он почувствовал, что сейчас задохнется.
— Кира! — повторил он несколько раз, как заклятие, рванувшись к ней и сжимая в своих горячих руках ее холодные пальцы.— Все это неправда, Кира, скажи, что неправда! Ведь не могла же ты в один день перестать быть кем была всегда? Ты наговариваешь на себя, ты шутишь, да? Ты смеешься? Как ты смеешь так говорить о себе? Это неправда, Кира, неправда! Ты испугалась, это пройдет, ты думаешь — я герой? Я еще хуже! Если бы ты знала, что со мной творилось! Но мы выстоим, выдержим, назло всем, и будем честными, чтобы не стать, как они. Только надо бороться! Всегда, всю жизнь! Разве не так, разве ты не этого хотела, Кира? Есть правда на свете — ее надо только поймать, нащупать, увидеть...
Почти насильно расцепила она его руки — и уже стыдясь своего внезапного порыва, он отступил на шаг и слушал ее слова, которые падали, как слова приговора.
— Нет, Клим, я давно уже тебе хотела это сказать и не решалась... Боялась потерять тебя... А ты выдумывал меня. Ты помнишь, Клим, когда ты говорил мне... о любви... Я молчала тогда, молчала, потому что знала: это не мне... Молчала и слушала, как воровка, которая крадет тебя у кого-то... у кого-то, кого ты в самом деле любишь.... Да, я люблю тебя, теперь-то можно сказать об этом открыто, и я не первая искала встречи с тобой. Помнишь, вначале ведь у нас было дело, только дело, и я думала, все пройдет, все кончится само собой. Я поддалась, не могла не поддаться, потому что для меня было счастьем быть рядом с тобой... Хоть я знала всю разницу между нами... И я хотела стать другой, но у меня ничего не вышло. Не вышло, Клим. Когда началась вся эта история, я поняла, что от этого не уйдешь... В тебе есть сила, Клим, сила безумия, ты или погибнешь или поднимешься на вершину. Во мне нет этой силы. Как и во всех. Одно дело быть героем перед директрисой, но когда надо жертвовать без оглядки, всем жертвовать — школой, институтом, всем — нет, не могу я этого, Клим, не могу! Не говори мне больше ничего, не уговаривай, не держи. Прощай, Клим.
Она вдруг быстро наклонилась, обхватила его шею и поцеловала в губы. Его руки скользнули уже по воздуху — тоненькая фигурка стремительно удалялась от него, только бились о дорогу ее каблучки.
— Кира! — крикнул он. — Кира!..
Она растаяла в темноте.
Он постоял, глядя ей вслед, потом подошел к забору и в бессильной тоске ударил по нему кулаком. Он вскрикнул от острой боли и, прижав руку к губам, ощутил соленый привкус.
«Что ж, тем лучше,— подумал он, закусывая зубами разодранную гвоздем кожу,— Тем лучше»...
19
Переходя улицу, Лиля едва не угодила под колеса.
Она была так занята своими мыслями, что гудок захлебнулся над самым ее ухом. Но вместо того, чтобы отскочить назад, она ринулась наперерез автобусу, зацепилась за рельс и, падая, разбила обе коленки. Вокруг столпились люди, перепуганный шофер, по пояс высунувшись из кабины, сыпал проклятиями и кричал:
— Чего под машину лезешь!..
Лиля вырвалась из участливо протянувшихся к ней рук и побежала, оставив на дороге босоножку, потом вернулась, кое-как натянула ее и покинула, наконец, злополучный перекресток под насмешливо-сочувственные возгласы. «Пусть смеются!»— мстительно твердила Лиля, радуясь своему неожиданному унижению.
Она представляла, что произойдет завтра: разъяренную директрису, мать, исступленные упреки... А главное — Клим. Конечно, он подойдет. Подойдет к ней, когда она уже будет раздавлена и уничтожена... Но она ответит: «Нет, Клим, я плохая, скверная, хоть я люблю тебя. Ты выбрал достойную...» Нет, не так...
Она составляла свой ответ Климу вплоть до того момента, когда оказалась перед высокой, внушительно обитой глянцевитым чёрным дерматином дверью.
