Мордехай Рихлер - Версия Барни
Вообще-то я просто вредничал. Жлобствовал. Сам знаю. Особенно если учесть, какая Каролина интеллигентная женщина, симпатичная и — насколько я могу об этом судить — верная жена и хорошая мать. Майкла она обожает. На самом деле больше всего она меня раздражает тем, что, уподобляясь многим другим женщинам, знающим мою историю, явно старается со свекром наедине не оставаться: вдруг все эти слухи обо мне — правда! Вот и в то утро я принялся ее поддразнивать:
— Каролина, детка моя, теперь-то, когда мы так хорошо знакомы, почему бы тебе не подойти ко мне попросту да не спросить прямо в лоб: да или нет?
Она резко вскочила из-за стола, сгребла тарелки и встала так, чтобы между нами оказалась кухонная стойка. Принялась стирать с нее воображаемые пятна.
— Ну хорошо, спрашиваю: было?
— Нет.
— Ну и чего мы добились?
— А что же еще-то я могу сказать?
Поздно вечером я услышал, как у Майка с Каролиной из-за меня происходит ссора.
— Неужто он такой глупый и наивный, — говорила она, — что думает, будто словом «хрен» может вогнать меня в краску?
— Давай-ка лучше обсудим это завтра.
— Завтра. Через неделю. Он тиран! — И тут она рассказала мужу о нашей кухонной стычке. — Он сам об этом заговорил. Не я. Сказал, что это неправда, но потом добавил, с этакой еще издевательской ухмылочкой: «А что же еще-то я могу сказать?»
— Истину знает только он.
— Это не ответ.
— Меня тогда на свете не было. Откуда мне знать?
— Или ты просто не хочешь знать? А?
— Давай оставим эту тему, Каролина. Вряд ли сейчас имеет смысл ее муссировать.
— Понять не могу, как твоя мать все эти годы могла с ним уживаться!
— Он не всегда был таким издерганным. Или это страх смерти?.. Давай-ка теперь поспим.
— Тебе не обязательно было курить вчера сигару. Мог бы сказать ему, что ты бросил.
— Ну, мне хотелось раз в жизни его порадовать. Он такой старый и одинокий.
— Ты боишься его!
— Каролина, ты ни в коем случае не должна была отделываться от тех «коибас», не спросясь меня.
— Почему это?
— Потому что это был подарок отца.
— Но я же о тебе думала! С таким трудом ты бросил курить! Я не хотела, чтобы ты подвергался соблазну.
— Все равно…
Черт! Черт! Черт! Прости меня, Майк. Мне стыдно. Вновь я тебя недооценил. Тем не менее я решил оставить это висеть в воздухе. И это тоже для меня типично.
Мне хочется донести до моих близких правду. Пусть знают, что, когда Хьюз-Макнафтон выступил с этим своим дурацким фокусом и стал считать до пяти — якобы Бука возьмет да и войдет сейчас в дверь зала, — я ведь тоже вывернул шею. Подумал: насколько это было бы похоже на моего порочного дружка — в последний миг явиться и спасти меня. Я не убивал Буку и не хоронил его в лесу. Я невиновен. Впрочем, сейчас, когда я сам уже играю эндшпиль, а Бука лет на пять еще и старше, он, может быть, давно на том свете по причинам самым что ни на есть банальным. Но не такова Вторая Мадам Панофски, чтобы в это поверить.
Стоп. Забыл кое о чем рассказать. Моя бочкообразная вторая жена объявилась на похоронах Макайвера — наверное, на меня пришла посмотреть, а несколько позже отозвалась на мое слезливое письмецо в «Газетт» одним словом, которое довела до моего сведения, воспользовавшись услугами курьера: ЛИЦЕМЕР!!! Холм, на котором хоронили Макайвера, она покоряла, ковыляя и опираясь на две палки, при этом дышала с присвистом, а ее туловище укрывал балахон, смахивавший на палатку. Голова у нее была обмотана каким-то тюрбаном, я иногда украдкой на нее поглядывал, но не заметил, чтобы из-под него торчала хоть одна прядь волос. Из этого я заключил, что бедняжка прошла курс химиотерапии, а значит, она тоже запросто может угодить в одну из этих двухметровых ям прежде меня. Тем самым сэкономив мне что-нибудь около тринадцати тысяч семисот пятидесяти долларов в месяц. После суда надо мной дело о нашем разводе получило окончательное разрешение в сенате (Резолюция № 67 от 15 марта 1961 года). Ей присудили алименты в две тысячи в месяц, большие по тем временам деньги, к тому же сумма выплаты должна была с инфляцией возрастать. Плюс дом в Хэмпстеде. Но даже и при этом никогда я не желал этой полоумной образине рака.
Мучимый бессонницей, все еще не отойдя от переживаний на похоронах Макайвера, я подумал, не оживить ли мне мою враждебность к усопшему чтением его мемуаров. Вот: раз! — открываю наугад. Смотрю, открылось на его пленительном описании моей свадьбы со Второй Мадам Панофски:
Монреаль. 29 апреля 1959 года. С тех пор как я вернулся в Монреаль и засел в своем подвальчике на Таппер-стрит, я как-то ухитрялся не сталкиваться с П., хотя слышать о его подвигах приходилось. Естественно, по возвращении в Монреаль он всерьез ударился в торговлю, спекулируя всем, чем только можно — от металлического лома до египетских артефактов, поговаривают, что краденых. Сегодня мне не повезло. Мы чуть не лбами столкнулись под дождем на Шербрук-стрит [Или Стэнли-стрит? — Прим. Майкла Панофски.], и П., как всегда лукавя, притворно радуясь приятной встрече, чуть не силком затащил меня в «Ритц» выпить. Ну конечно же в «Ритц» [В «Тур Эйфель», согласно воспоминаниям моего отца — Прим. Майкла Панофски.], à coup sûr[355] — ведь надо же поразить меня невиданным скоробогатством. Он хвастал, что сделался теперь телепродюсером, думает и кинопроизводством заняться, но я-то знал, что на самом деле он всего лишь поставщик гнусной телерекламы и учебных фильмов для профессионально-технического образования. Потом, как это за ним водится, достает из-за голенища нож:
— Ах, я так тебе сочувствую, — говорит. — Отзывы на твой первый роман могли бы быть и получше. По-моему, он очень ничего!
Затем он поинтересовался, хватает ли мне на жизнь, и весь истекал эмпатией, при этом бесстыдно, comme d'habitude[356], задавал щекотливые вопросы.
Я объяснил ему, что в поте лица тружусь над новым романом, а живу на грант от недавно организованного Совета по культуре и раз в неделю преподаю писательское мастерство в Веллингтоновском колледже.
Он сказал, что задумал телевизионный сериал о частном сыщике, и имел наглость спросить меня, не хочу ли я попробовать себя в сценарном деле, что вызвало у меня смех.
Осознав, что далековато зашел, П. принялся настаивать, чтобы я пришел на его свадьбу — хотя бы «по старой дружбе». Сказал, что там будет Бука, как будто это для меня могло стать дополнительной приманкой. Первым моим побуждением было решительно отказаться, однако, вспомнив про свой писательский долг непрестанно сыпать зерно на литературную мельницу, я, так и быть, согласился. Как-никак на еврейском бракосочетании прежде мне бывать не приходилось, поэтому я решил пострадать во славу онтологии. Как и предполагалось, недостатка в брашнах и питиях не наблюдалось. Однако, зная, что даже в Париже П. выискивал в еврейском квартале ресторанчики, где подавали гефилте фиш и куриный суп с клецками из мацы и разводами жира на поверхности, я был удивлен тем, что набор кулинарных изысков был не столько этнически обусловлен, сколько неописуем вовсе. Как я и предчувствовал, Бербэнка с «Бедекером» в числе гостей не наблюдалось, зато был во множестве представлен тип Блайштейна с сигарой[357].
Вот отрывки conversazioni[358], взятые из моей записной книжки:
1. Писатель, говорите? Как интересно. А я вашу фамилию знаю?
2. Как вы находите Шолом-Алейхема? Хотя что я говорю, вы, наверное, не понимаете идиш. Такой выразительный язык!
3. Ох, почитать бы вам письма моей дочки из летнего лагеря! Вы бы так и померли со смеху.
4. И как? Вы сочинили уже какой-нибудь бестселлер?
5. Эх, записать бы историю моей жизни! Вот была бы книга так книга, да все времени нет заняться.
Невесту я застал за столом с десертом, где утроба слепленного из мороженого дракона изрыгала дынные шарики и ягоды. Она подняла свою тарелку немыслимо высоко, а затем гору фруктов на ней увенчала шоколадным эклером. Мне тут же вспомнились строки о том, как «Рахиль Мак-Кой, по папе Рабинович, рвет виноград жестокой пятерней»[359]. Поэтому меня не очень удивило, что жених казался грустным, непрестанно закладывал за галстук и без конца увивался вокруг привлекательной молодой особы, которая изо всех сил старалась держаться от него подальше. Впоследствии, впрочем, она станет его третьей женой — единственно, говорят, чтобы только не делать аборт. [Я и впрямь появился на свет через шесть месяцев после свадьбы родителей. — Прим. Майкла Панофски.] Но в тот вечер она не попала еще в его тенета и сообщила мне, что ей мой первый роман безоговорочно понравился. «Если бы я знала, что вы сюда придете, — сказала она, — я бы принесла книгу, и вы бы подписали».
