Леонид Сергеев - До встречи на небесах
Самое обидное, я никогда не делил друзей на евреев и не евреев, а они, оказалось, делили, и еще как! Я не совсем уж болван, и конечно, и раньше чувствовал — все что-то не то, все как-то не так, но только во время «криминального переворота», когда еврейские лидеры обнажили свою суть, для меня сразу все встало на свои места. Раньше у евреев я видел только отсутствие чувства меры в проталкивании и возвеличивании друг друга (некоторые из них еще утверждают, будто они ведущие во всех областях, не случайно в ЦДЛ продается книга «Великие евреи»), на что смотрел с усмешкой, но теперь вдруг четко увидел страшное — врожденную (у некоторых лютую) ненависть к России. Это внезапное прозрение — сильнейший из ударов, который я получил за последние годы, запоздалое открытие, которое многим было ясно давно, а до меня дошло только под старость, от него не могу очухаться до сих пор.
Говоря о ненависти, я имею в виду не только евреев захвативших власть, банки и телевидение — понятно, эти образованные негодяи просто преступники, — и не только о расплясавшихся сейчас в искусстве евреях — те в массе бездарные дельцы, — я говорю о друзьях литераторах, моих друзьях. Их, бывших борцов за справедливость, словно заменили. Где их былой напор? Притихли, суслики. Молчат, черт бы их подрал! — словно оглохли и ослепли. Знай, каждый обстряпывает свои делишки. Похоже, считают, что все в порядке вещей, ничего страшного не происходит — мы, мол, таланты и должны править бал, а русские, за некоторым исключением, — быдло, и должны знать свое корыто… Ни один из моих друзей евреев не осудил вакханалию зла! Ни один не выступил в защиту русских!
В общем, чего шушукаться в «своих» компаниях, множить взаимные обиды, претензии? Самоочевидно — проблема есть, и нечего увиливать, надо разобраться беспристрастно. Или мы никогда не договоримся, поскольку у нас разные взгляды на жизнь, полная несовместимость?
Возьмем для начала простые вопросы: почему в русской детской литературе всего лишь единицы русских писателей? Неужели евреи так талантливы, а русские бездарны? Почему именно сейчас, во время разгула «демократии», большинство писателей евреев процветает, а русских почти не издают? Печатают собрания сочинений Успенского, Коваля, всяких Остеров и Вальшонков. На книжных развалах полно книг Успенского, Коваля, А. Иванова, Яхнина, Ламма, Л. Яковлева, Кушака, но за пятнадцать лет «реформ» не появилось ни одной книжки Голявкина, Цыферова, Старостина, Алексеева, Красильникова (по одной вышло у Мезинова, Сергиенко и меня). Неужели мы совсем уж никудышные литераторы и нашим рукописям место на помойке?
Ладно, вернусь к Тарловскому. Он, «небожитель» немало времени уделяет своей внешности (по утрам отжимается, накачивает мускулы гантелями), и не упустит случая побахвалиться силой — потягаться с друзьями в жиме руками, а на природе — позагорать, показать женщинам свой торс. И вообще он, балбес, страшно гордится своим моложавым видом. Как-то М. Михалков (брат вождя писателей) дал ему тридцать пять, на что Тарловский вполне серьезно сказал мне:
— Он не разглядел. Может, на сорок я и выгляжу, но конечно не на тридцать пять.
— Марк, ты и в гробу будешь молодым, розовощеким, — смеется Яхнин.
Тарловский страшно огорчается, когда друзья упоминают его возраст (о своей пенсии и вовсе говорит шепотом). Не дай бог брякнуть об этом при девицах — обидится смертельно. Недавно он пошел на рынок и некоторое время пялился на яблоки — купить или не купить?
— Что дедуля запамятовал? — спросила пожилая продавщица.
Наш герой покраснел, стыдливо переспросил:
— Неужели я выгляжу, как дедуля? — и поплелся домой, сникший (из дома позвонил мне, жутко расстроенный).
В другой раз, опять на рынке, у продавщицы не было сдачи, и она сказала Тарловскому:
— Возьмите два сырка.
— Я не ем, — буркнул наш герой.
— Возьмите своей бабусе, — предложила продавщица, не подозревая, какую рану наносит моему другу.
Но Тарловский был счастлив, когда в метро его остановила контролерша:
— Молодой человек! Покажите-ка! — и рассмотрела его пенсионное удостоверение.
Как-то я обронил:
— Обломов говорил: «в шестьдесят и надо выглядеть на шестьдесят».
— Что ты этим хочешь сказать? — вспыхнул мой друг.
Я понял, что дал маху, задел его болезненные струнки и замял тему. Вот такой ненормальный типчик мой восприимчивый, уязвимый друг.
Ну и само собой, он страшно печется о своем здоровье (чуть где кольнет или просто заслезятся глаза — паника), причем считает себя знатоком медицины, ведь немало лет просидел с больной матерью; если кого из нас прихватит, сразу выдает рецепт. Мне частенько говорит:
— Надо верить в лекарства, а ты не веришь.
Но мы-то в основном лечимся проверенным дедовским способом — водочкой.
Тарловский не курит и не испытывает особого пристрастия к спиртному, но под хорошую закуску может прилично «принять на грудь» и потом держится получше многих из нас — во всяком случае только благодаря ему меня пару раз пускали в метро (и, кстати, тогда он заботливо провожал меня до моей станции — на всякий случай).
Я уже говорил — в подпитии Тарловский любит попеть (как же без музыки, без пения, ведь он возвышенная натура!), но, как многие, не обладающие хорошим слухом, голосит слишком громко и звонко, и гонит мелодию (хотя, для писателя, поет не так уж и плохо). Кстати, по утрам у него отстаивается сочный басок, днем он уже разговаривает баритоном, к вечеру, разговорившись, переходит на тенор. Помню, мы с ним, поддатые, возвращались с дачи Шульжика, катили в дождь на моем драндулете и пели песни военного времени и арии из оперетт. В другой раз помню, мы вышли из кафе на Воровского — он, прозаик Э. Просецкий и я; подогретые выпивкой, обнялись и, двинув в сторону Арбата, затянули что-то лирическое — получился музыкальный коктейль, я то и дело цедил Тарловскому:
— Тише! И не спеши!
А Просецкий (прекрасный баритон с абсолютным слухом) только улыбался. Великодушно, заразительно.
Повторяю, наш герой любит демонстрировать свои вокальные данные и когда-то слушал классическую музыку, а вот на живопись смотрит, как баран на новые ворота. Однажды Яхнин, он и я ходили в Третьяковку; мы с Яхниным глазели во все глаза, а наш друг отсиживался на диванчиках; ни на картины, ни на зрительниц даже не взглянул — был весь в своих мечтаниях; понятно, Яхнин не упустил возможность посмеяться над ним.
Как-то Тарловский по глупости, дурачась с молодежью в очередной раз (поехал с парнями и девицами на дачу), порвал связку руки, и страх перед операцией полностью лишил его сна (до этого хоть как-то спал урывками). А тут еще Шульжик подлил масла в огонь:
— Если уж он двумя руками ничего не делал, то одной и подавно не будет.
Эти шутливые слова окончательно доконали беднягу, он чуть не слег в постель. Надо сказать, что «неполноценная рука» (так выразилась медсестра, где он проходил обследование) стала для Тарловского действительно трагедией, ведь он был чемпионом ЦДЛ по рэстлингу и страшно гордился своей непобедимостью.
Одно время Тарловский носил шляпу (единственный из моих друзей), пока все тот же Булаев не взялся за его внешний вид, не привез на вещевой рынок, где они купили Тарловскому куртку, джинсы, «водолазки», кроссовки. Теперь мой друг одет модно и выглядит как иностранный турист — хотя, нет, на это не тянет — скорее, на пожилого спортсмена, у которого еще остались силенки, или на музыканта неудачника, оркестр которого разогнали, или на какого-то деятеля из министерства культуры, временно оказавшегося не у дел.
Нелишне отметить, что Тарловский неумеха (способен только приготовить еду; даже достиг некоторого совершенства в приготовлении селедки), и нескладеха (вечно что-то задевает, опрокидывает, роняет, разбивает); он жутко рассеян (может накрыть кастрюлю крышкой от сахарницы, потом ее вылавливает половником) — короче, он рассеян и неуклюж, как Бетховен. Он отвратительно ест, как дикарь (без вилки — руками, набивая полный рот, устраивает обжираловку, словно десяток лет голодал и хочет наесться на всю оставшуюся жизнь); вдобавок, повторюсь, у него плебейская привычка — шептаться в компании (такая тухлая интеллигентность у этого интеллигентного красавчика), показывать пальцем на людей; может о сидящих за столом ляпнуть в третьем лице (правда, тут же поправится), и многое другое может, а главное, как говорит его квартирантка Оксана, — «у дяди Марка унылый дух» (Мезинов просто называет его «унылым Осликом»). Но надо признать, Тарловский чистый человек и, в отличие от нас, циников, еще может смущаться (особенно если услышит комплимент о своей внешности от женщины), и с прекрасным откровением умеет слушать… — чуть не сказал «друзей» — незнакомых людей и женщин, конечно.
Как-то совершенно незнакомая ему женщина слишком разговорилась о литературе и мы начали на нее шикать (понятно, сами любим потрепаться), но Тарловский горячо подал голос:
