Леонид Сергеев - До встречи на небесах
— Не-ет, — попятился наш друг.
— Возьми! — настаивал Мезинов. — Через пару месяцев заберу. Ты же знаешь, моему слову можно верить.
— Нет, нет, и не говори, — отвернулся Тарловский. — Это серьезное дело. Никуда не уедешь (можно подумать уезжает! Его в ЦДЛ-то еле вытащишь).
— Если уедешь, оставишь мне, — сказал я, и тоже стал уговаривать упрямца — мол, любовь можно проявлять не только к женщине, что пес доставит ему немало радости, развеет «унылость» и прочее, но этот эгоист сразу полез в бутылку:
— Оставь меня в покое!
Здесь необходимо подробней остановиться на Приходько, который крепко дружил с Тарловским, а со мной приятельствовал (он был на год старше меня и называл нас снисходительно-ласково: «Марик, детка», «Ленечка, дорогой» — как бы подчеркивал, что мы оба «с дуринкой»). Я уже несколько раз по ходу очерков упоминал о нем, сейчас самое время попрощаться с ним навсегда.
Он умер недавно от инфаркта, его доконал диабет. Лет пятнадцать он стойко переносил недуг и, в отличие от нас, частенько ноющих о своих болезнях, никогда не жаловался на самочувствие, и вообще, если чем и делился с друзьями, так это радостью. Я помню, как мы приехали в Переделкино к Мезинову (он обитал в Доме творчества по путевке) и после выпивки Приходько, расписывая какую-то историю, сделал себе укол инсулина, сделал как бы между делом, словно проглотил таблетку от кашля, и продолжил рассказ.
Он был журналистом, сотрудником «Московская правда» и чуть ли не ежедневно выдавал статьи (даже накануне смерти, почувствовав недомогание, дописал статью, попрощался по телефону с Тарловским и только после этого отправился в больницу), но эту работу выполнял в основном ради денег, а душа его всегда находилась в литературе. Как литературовед, переводчик с польского и критик он увековечил себя во многих книгах, а начинал и вовсе как поэт, выпустив несколько стихотворных сборников (откровенно низкого качества).
Приходько был нервным, раздражительным, самолюбивым; в компаниях больше говорил, чем слушал; не дай бог кому-то еще разговориться — сразу перебивал (на мой день рождения Дагуров начал читать свои стихи, так он демонстративно вышел из комнаты).
Приходько слыл патологически сдвинутым на женщинах — действительно, он разглядывал каждую, ни одну не пропускал (кадрил даже дочерей невестки); понятно, помешательство такого рода простительно (за исключением дочерей невестки), но ведь он еще и постоянно муссировал тему секса; трудно было понять, что стоит за этой вечной озабоченностью: ненасытность гиганта или неудовлетворенность слабака, когда желания перевешивают возможности, но в любом случае от его сексуальной болтовни вяли уши (он даже ЦДЛ рассматривал, как сексуальную приманку для женщин). Еще когда Приходько работал конферансье, произошел смешной случай. На гастролях после концерта артисты «расслаблялись» среди поклонниц. Приходько сидел рядом с какой-то девицей, гладил ее руку и, по его словам, «был на седьмом небе». Но с неба пришлось спуститься — раздался хохот, и Приходько заметил — все уставились на него. Оказалось, наш герой гладил руку парня, который обнимал девицу с другой стороны.
В компаниях, повторюсь, Приходько старался быть «гвоздем программы»; чтобы всех поразить, то и дело вставлял крепкие матерные словечки — ему хотелось выглядеть непосредственным, остроумным, но часто получалось пошловато и глупо. Похоже, он так самоутверждался, поскольку внутренне был не очень-то уверен в себе. Здесь он напоминал (правда, отдаленно) всяких утонченных эстетов, которые пытаются ругаться матом, но делают это неуклюже и не к месту; иногда эти эстеты обходятся без мата — всего лишь бросают слово «го…о» для эпатажа (А. Битов по телевидению на всю страну).
И вкус Приходько имел разбросанный (временами, казалось, у него в голове мешанина) — он писал о Бунине и Чарской, о Блоке и Саше Черном, и, как я уже говорил, считал Холина гением (кстати, именно поэтому его похвалу я никогда не воспринимал всерьез, даже испытывал неловкость, ведь ценен отзыв талантливого мастера, а не кого попало). Но еще раз сфокусируюсь на его положительных качествах. Он очень многим помогал в литературе, помогал совершенно бескорыстно, когда его об этом и не просили, и, что немаловажно, будучи евреем, активно пробивал русских, что среди литераторов его национальности довольно редкое явление. Как-то об одном поэте еврее сказал мне:
— Ты за него не волнуйся, у него найдется много толкателей. Подумай лучше о себе, тебе нужен попечитель.
Однажды Тарловский позвонил ему и стал рассказывать, как мы ездили ко мне на участок и как я свалился с крыши дома, разбил лицо… Приходько его прервал:
— Марик! Оставь Сергеева в покое!
— Ну, не идиот? — потом кипятился Тарловский. — И с чего?
Но я-то догадывался с чего, ведь за глаза Приходько никому не позволял меня ругать — это он оставлял за собой.
Приходько был человеком невероятной работоспособности. В его комнате негде было присесть: на столе, тахте, стульях — всюду лежали стопки журналов и книг. Он читал все новинки, составлял сборники и писал к ним предисловия, и строчил очерки (часто малоинтересные, затрапезными словечками; на мой взгляд, лучшие — о своих предках); в некоторых очерках его нет-нет, да и заносило на любимую эротическую тему. Бывало, читаешь — все идет более-менее неплохо, но под конец он вдруг ввернет что-то «с клубничкой», и эта дикая приправа все перечеркивает. Такой у него был странный вкусик, такой однобокий талант.
О детских литераторах Приходько писал статьи в журнале «Детская литература», а о их юбилеях непременно сообщал в своей газете, и для каждого находил добрые слова. О себе и своей работе говорил редко и неохотно; я ни разу от него не слышал, что он талант и прочее — ну, то есть он не обольщался на свой счет; даже однажды обезоруживающе просто заметил:
— У меня скромное дарование. (Хотя, по словам Баркова, как-то ему сказал: «Я для Либет написал книжку стихов — закачаешься!»).
И никогда в компаниях не читал своих стихов (чужие — часто и с удовольствием, свои — никогда). Это отличало его от многих литераторов, которые так и норовят тебя помучить своими виршами, да еще голосисто, настырно (не станешь слушать, могут и толкнуть в бок). Ну, ладно, на творческих вечерах — пожалуйста, отводи душу перед почитателями, они будут только рады, но пожалей собратьев в компании — им отдохнуть бы от своих писаний, переварить бы свою чехарду слов. И поэты еще куда ни шло, но ведь бывает и прозаики устраивают чтения в литературных компаниях. Недавно на дружеской встрече в журнале «Наша улица» Штокман объявил:
— Прочитаю свой рассказ, — и начал рассусоливать что-то скучное.
Я крепился минут пятнадцать, потом незаметно выскользнул в коридор перекурить, благо сидел у двери; возвращаюсь, а Штокман все гундосит; в помещении шум, один болтает с соседом, другой листает газету, третий откровенно морщится, глядя на чтеца, а тот и не думает закругляться.
— Тихо! — кричит, и держит в руках еще страниц десять.
Впрочем, куда меня занесло? Хотел-то всего лишь отметить профессиональную скромность Приходько. Э-хе-хе! Вроде бы к старости уже пора набраться мудрости и ничему не удивляться, а я все удивляюсь; вроде бы пора понять грань, отделяющую жизнь от смерти, а я все не пойму; никак не могу смириться с тем, что несколько дней назад говорил с человеком, а сегодня его уже нет, и больше мы не увидимся никогда.
Со смертью Приходько я потерял не только товарища, но и заступника, он был одним из немногих, кто хвалил мое писательство (даже считал, что я пишу не хуже Драгунского). За неделю до смерти, в честь приезда Красильникова, он пригласил к себе Мезинова, Тарловского и меня — «устрою мальчишник», — сказал, хотя следовало сказать «старикашник», ведь мы все давно пенсионеры. Он основательно подготовился к встрече: накрутил салатов, накупил дорогой водки (перед этим звонил Тарловскому, дотошно выспрашивал: какую лучше сделать закуску, хватит ли четырех бутылок?); в застолье был весел, трогательно предупредителен:
— Тебе здесь удобно?.. Попробуй вот это и то!..
Как всегда, пытался юморить, экспромтом завязывал наши словечки в строфы (временами удачно), только когда разговор зашел о нашем поколении, вдруг погрустнел:
— …Мы приходим в один мир, а уходим из другого (было не понятно, что имелось в виду — перемены в обществе или наши изменившиеся взгляды).
Позднее, когда мы разошлись, он позвонил Тарловскому и сказал с обидой:
— А за меня так и не выпили!..
Вернусь к Тарловскому, к его жизни в Куйбышеве. Он начал писать рассказы еще в институте (подражал М. Твену), а продолжил в армии, где служил со своим студенческим дружком Евгением Лазаревым. Служба у них была райская — они работали в областной газете, пописывали рассказики и время от времени забегали к родителям Тарловского, благо те жили в трех остановках трамвая.
