Леонид Сергеев - До встречи на небесах
— Ты давно мне нравишься. Давай разочек переспим. И больше не будем, — и обратилась к Тарловскому: — Приютишь нас?
Это был сильный шаг. Мямля Тарловский, как всегда, начал юлить:
— Не знаю… надо позвонить домой… если б заранее…
Помявшись, он все же подошел к телефону и сделал вид, что разговаривает с квартиранткой; потом вернулся, красный, словно вывалился из ванной:
— Ко мне нельзя.
— Врет негодяй! — громко сказала наша распалившаяся особа.
Я не огорчился, поскольку не очень-то и настраивался на приключение, но понял, что мой друг действительно мелко врет. Позднее он и сам в этом признался (все-таки совестливый, чертяка); а я к этому времени был особенно рад, «слава богу, пронесло, — подумал, — и мы с Ольгой остались друзьями»; еще неизвестно кем мы стали бы после поездки, ведь она была не только молодой и красивой, но и взбалмошной, потерянной, отчаянно пьющей; она вызывала не только симпатию, но и жалость, и наверняка, пришлось бы с ней нянчиться, а у меня и своих забот хватало.
Не так давно Тарловский подвел меня и с книгами. Я издал за свой счет сборник повестей и рассказов и весь тираж (полторы сотни пачек) должны были привезти на грузовике к моему дому. Тарловский обещал помочь перетащить пачки, но даже не позвонил (а я рассчитывал на него); когда же я до него дозвонился, он нагрубил мне и швырнул трубку (пьянствовал с соседом — совсем как Кушак с Мазниным когда-то, но им этого не простит никогда, а себя оправдывал железным голосом).
Правда, двумя годами раньше, когда умер мой пес Дым, я позвонил ему в шесть утра, и удивительная вещь — он поднял трубку! (обычно на ночь телефон отключает — он, нервный, часто страдает бессонницей). И что самое удивительное — я не успел произнести ни одного слова, как он крикнул:
— Леньк, это ты?! Что, Дым умер?!
Это была мистика. Конечно, он знал, что мой четвероногий друг плохо себя чувствует, но чтобы так сразу все понять!.. Такая у него волшебная интуиция! Он приехал, мы отвезли Дыма в наш поселок и закопали в лесу, рядом с могилой моего прежнего друга — Челкаша.
Как-то сидим с Тарловским в ЦДЛ, к стойке подходит Кушак и издали бросает Тарловскому:
— Что взять?
— Ничего не надо, — мотает головой мой «утонченный» собутыльник.
— Если так хочет, пусть возьмет нам по сто грамм, — говорю, — чтобы мы с тобой лучше прочувствовали нашу встречу.
Тарловский обращается к Кушаку:
— Ну, вот он(!) просит(!), — кивает на меня, — чтобы ты взял по сто грамм.
— Ну, что за штучки? — возмущаюсь я. — Он просит! А почему не можешь сказать «возьми нам»?
Вот так умывает руки мой дружок, все сваливает на других, а сам увиливает, отскакивает в сторону — вроде он и не при чем. И это не единичный случай, могу привести еще с десяток. Потом-то будет выкручиваться: «не так выразился» и прочее, но мне от этого не легче.
Как-то, поминая С. Иванова, я посмеивался над его стремлением к власти. Тарловский меня осадил:
— Перестань смеяться над ним! Он уже покойник.
— Когда мы дадим дуба, пусть смеются над нами, — важно заявил я.
— Но ты ругаешь и Коваля! Хотя, вообще-то я понимаю, — оправдывая меня, он ударился в рассуждение: — Ты злишься, что они рано ушли… Это защита от потери…
В компании Тарловский перемигивается, перешептывается со «своими» (с Кушаком, Ватагиным), думает, делает это незаметно. Ох уж эти шептуны! О чем они шепчутся нетрудно догадаться — то, что не для ушей другой национальности. Попробуй при нем ругнуть евреев — разорется, не остановишь, изничтожит в прах. Даже в нем, лучшем из моих друзей евреев, в котором, по словам Шашина «нет жидовства», национальная жилка чрезвычайно сильна. Здесь он недалеко ушел от Яхнина. Ругай кого угодно, но «богоизбранных» не смей — они неприкасаемые. Он крайне ревностно относится к своей национальной принадлежности. Стоило мне похвалить кого-либо из евреев (например, актера Зельдина), как он непременно бросал:
— Кстати, еврей!
Когда мы с Воробьевым ругали русских (цитировали Некрасова — «Варвары! Дикое скопище пьяниц!»), Тарловский, посмеиваясь, кивал и потягивался, как бы разогревая мышцы; когда же Штокман обругал евреев, среагировал чересчур болезненно — вскочил, заорал:
— Что ты этим хочешь сказать?! — и сжал кулаки, как бы добавляя словам большую весомость.
Как только заходит речь о «демократах» и их вождях, которые, как известно, все евреи, Тарловский опять вскипает:
— При чем здесь евреи?!
Действительно, не при чем — всего лишь устроили два переворота в России (последний на наших глазах). И, конечно, случайно в правительстве Гайдара нет русских, и случайно почти все олигархи евреи, и случайно все телевидение в их руках, и случайно с экранов и со страниц газет обливают грязью русских. Считать все это выдумкой может или полный дурак или подлец, а поскольку Тарловский ни то ни другое, — значит, сознательно выгораживает «своих» (его выдает слишком поспешный выкрик, чересчур стихийная страсть, с которой он рвется в бой). Я был уверен, что именно он (не Коваль, не Кушак, не Яхнин) открыто и честно назовет вещи своими именами (за что уважал бы его в сто раз больше), но где там! — он по-прежнему шушукается со «своими». А я вспомнил своего хорошего знакомого философа М. Мамардашвили, который незадолго до смерти сказал:
— Если грузинский народ выберет президентом Гамсахурдию, я пойду против своего народа.
Как-то, по поводу телепередач, я заметил Тарловскому:
— Вспомни, я всегда ругал русских коммунистов, стоящих у власти, почему же ты молчишь, когда видишь, что творят евреи, когда по телевидению русофобская истерия?!
Он состроил злобную гримасу и, обходя подводные камни, повторил слова Яхнина:
— Не хочу говорить на эту тему!
Такая у нас искренняя дружба с запретными темами.
Не так давно мы с Тарловским выпивали в ЦДЛ и я распекал свой народ:
— У русских подпорчен генофонд, ведь столько лет уничтожали самых лучших, полтора миллиона эмигрировало после революции, и сейчас, особенно в провинции, русские — жалкое зрелище, полуспившиеся люди, процветает воровство.
Тарловский соглашался, поддакивал:
— Все правильно.
А спустя несколько дней, по какому-то поводу я начал прорабатывать евреев; Тарловский стал огрызаться — не просто все переводил на себя, а встал на защиту всего еврейства. В конце концов я сказал, что евреи сами виноваты в появлении антисемитизма (процитировал еврейского исследователя Лурье).
— Так говорят все антисемиты! — заорал Тарловский и швырнул трубку.
Почему-то ее не швырял, когда я пробирал русских! И это он, который на каждом шагу заявляет:
— Я объективен, а ты нет.
Получается, Куприн был прав: «…У нас, в России, можно обругать царя и даже Бога, но попробуй-ка еврея!»).
Но надо отдать должное Тарловскому, когда дело касается литературы, он громит всех, невзирая на национальность — «Юдахин не поэт, а рифмоплет», «у Кушака с Яхниным приспособленческая психология»; и не только литературы — «Розовский с маленькими способностями»; «Постникова говорит, что она из дворян, на самом деле обыкновенная еврейка»…
Однажды Мазнин, всегда опекающий Тарловского («У каждого антисемита есть любимый еврей» — смеется критик Павел Ульяшов, цитируя Гоголя), рассусоливал тему национальностей:
— Марк, ты в Израиле пропадешь, тебя евреи съедят (имел в виду, что тот не от мира сего).
А у Тарловского и в мыслях не было уезжать. В отличие от «потенциальных эмигрантов» (и тех, у кого двойное гражданство), он не представляет свою жизнь вне России, хотя, как и Кушак с Яхниным, никогда не был патриотом. Рядовой пример: он интересуется футболом и теннисом, но я ни разу от него не слышал — «наши спортсмены», всегда — «они», «эти». Недавно сказал:
— Я хотел бы, чтобы Сафин и Кафельников проиграли, а ты, наверно, хочешь, чтобы они выиграли?
А во время чемпионата мира по футболу заявил В. Постникову:
— Хочу, чтобы Россия проиграла.
Я никогда не слышал от друзей евреев ничего положительного о нашей стране и русском народе в целом. Никогда, ни от кого! Пусть я сдохну — не слышал! Совершенно очевидно, если бы им предложили теплые места за границей, они не раздумывая, укатили бы (не зря при Сталине через «своих» в Америке пробивали Крым под Еврейскую республику). И возможно, даже Тарловский, поколебавшись, укатил бы, но при гарантии, что место будет очень теплым и он будет иметь вдоволь деньжат, что будет жить среди русскоязычных и в него без памяти втюрится женщина небесной красоты, совершенной души и прочих совершенств; ну, может, он поставит еще одно условие: изредка приезжать сюда, чтобы навестить родственников в Орле, оставшихся здесь «своих» и, хочется думать, чтобы повидаться со мной.
Самое обидное, я никогда не делил друзей на евреев и не евреев, а они, оказалось, делили, и еще как! Я не совсем уж болван, и конечно, и раньше чувствовал — все что-то не то, все как-то не так, но только во время «криминального переворота», когда еврейские лидеры обнажили свою суть, для меня сразу все встало на свои места. Раньше у евреев я видел только отсутствие чувства меры в проталкивании и возвеличивании друг друга (некоторые из них еще утверждают, будто они ведущие во всех областях, не случайно в ЦДЛ продается книга «Великие евреи»), на что смотрел с усмешкой, но теперь вдруг четко увидел страшное — врожденную (у некоторых лютую) ненависть к России. Это внезапное прозрение — сильнейший из ударов, который я получил за последние годы, запоздалое открытие, которое многим было ясно давно, а до меня дошло только под старость, от него не могу очухаться до сих пор.
