Василий Аксенов - Кесарево свечение
Все дело продолжалось от силы двадцать секунд. Сначала все остолбенели от неожиданности. Клопов выл и исторгал матерщину. Игорь с успехом выбивал из парня его победительное настроение. Выдвинулись телохранители, слегка тяжеловатые для такой профессии. Поднялся над головами зажатый в кулаке пистолет. Тут и я наконец рванулся, чтобы встать между ними и моим несчастным старым другом, с которым мы когда-то, всего лишь полвека назад, были пионерами питерского «джаза на костях». Интересно, что именно в эти быстро мелькающие моменты до меня из глубин огромного притона долетело несколько аккордов эллингтоновского «Каравана». Нужно его закрыть, мелькала паническая мысль. Он хрупкий, быки переломают ему кости, в нашем возрасте они плохо срастаются, останется инвалидом до конца дней. Но было уже поздно. Рукоятка пистолета со всего размаха пришлась на голову бесновавшемуся Игорю. Последнее, что я увидел, была разваливающаяся и опадающая на пол фигурка старика со спокойно закрытыми глазами. В следующее мгновение чей-то кулак въехал и мне в подбородок, вызвав своего рода ядерный взрыв в мозгу.
Очнулся я от фразы «Are you O’K?». Она прозвучала будто из телевизора, и только через несколько секунд я сообразил, что она адресована мне. «He’s coming back»,[127] – теперь донеслось до меня. Глаза мои открылись и увидели три черных лица. Два мужских и одно женское. Это были парамедики, они хлопотали вокруг меня. Женщина вытаскивала у меня из-под кожи шприц. Мужчина измерял кровяное давление. Второй смотрел мне в зрачки. Теперь я понял, что лежу на полу рядом с бильярдным столом. Вокруг было полно народа: парамедики пожарного департамента, врачи «Скорой» и полиция. За ними теснилась толпа в смокингах и вечерних платьях. А где же Игорь, интересовался я, и нигде его не находил. Вдруг накрыло незнакомое и испепеляющее чувство. Может быть, его не было, может быть, я его просто выдумал? Выдумал с какими-то литературными целями – то ли для развенчания чего-то, то ли наоборот – для вознесения чего-то куда-то? Выдумал какую-то якобы личность, с которой якобы дружил полвека назад, которая якобы была отцом моего якобы литературного детища?
Между ног полиции я тут увидел, что другая группа медиков выкатывает какие-то носилки, что они почти бегут, а одна сестра на бегу поднимает над головой капельницу.
– Your friend, sir, they rush him to the hospital, – сказал мне один из спасателей.
– Is he O’K? – возопил я.
– No, sir, he’s not O’K. He’s serious.[128]
Gosh, я весь пролился смесью пота и слез. Все-таки он был, с глубочайшей нежностью думал я, он реально тут лежал с разбитой головой, мой Игореха, муж моей Любки, отец моего Славки.
Концерт Джима Крупы
Поминки устроили в доме усопших Гореликов, поскольку с минуты на минуту ждали прилета сына. За столом образовалась сборная солянка: бильярдисты с Конской авеню, бывшие цекисты, ныне клиенты велфера Нью-Джерси и Нью-Йорка, соседи-американцы, которые, кажется, впервые оказались за большим русским столом и теперь с изумлением смотрели, как быстро напиваются Igor’s friends, как с той же быстротой они забывают «виновника торжества», о котором только что говорили в таком приподнятом драматическом тоне, как начинают орать, чтобы перекричать друг друга, отстаивая свои политические понятия.
Наконец все кончилось. Остались несколько женщин, чтобы прибрать за гостями. Я ушел в гостиную и сел там в «вольтеровское кресло» лицом к окну. Созерцаемый отсюда пейзаж был почти неотличим от Лэдью-Хилл с той лишь разницей, что в нем не было темной стены леса, огибающей наш поселок. С тем же немым упорством горели несколько сильных фонарей на высоченных столбах. Вдали виднелись скаты большой дороги, струящиеся навстречу друг дружке ленточки красных огоньков и желтых огоньков.
Теперь этот дом пуст. Так же пуст, как и мой дом к югу отсюда. Там, правда, еще появляюсь я. Еще собираюсь там вкушать «одиночества прекрасные плоды», ебж, как говорил ЛНТ и как сейчас говорит Дима Дулин; ебж, ебж. В мире становится все просторнее. Несмотря на демографический взрыв. Постоянно чувствуется, что освобождается множество мест. На вертушке старенькой стереосистемы лежит долгоиграющая пластинка, которую крутил Игорь в своем обезлюбовленном доме: концерт Джима Крупы с участием Эллы Фицджералд, Джерри Маллигана и Кэннонболла Эдерли. Все эти кумиры наших дней уже освободили свои пространства.
Я заснул, а проснувшись, обнаружил, что все ушли, включая и добровольных уборщиц. Меня в этом кресле они, очевидно, просто не заметили, а может быть, и заметили, но не придали этому никакого значения, а может быть, как раз придали большое значение и решили не будить. Из окна я видел теперь мой «Делорен». Луна странным тряпьем отражалась в его облупившейся крыше. Как он мог оказаться на открытом месте, если был поставлен вон под тем развесистым вязом? Довольно, не ищи метафизических объяснений своему маразму. Раз он стоит здесь, значит, здесь ты его и поставил. Это просто старый вяз его покинул.
Я спустился в прихожую, жирным фломастером, подвернувшимся неизвестно откуда (может быть, Любка рисовала им что-то риелторское), написал на зеркале: «Славка, сразу же позвони мне. Стас» – и вышел вон.
«Делорен» с готовностью завелся, я включил фары и увидел на крыльце того, кто был еще жив в этом доме и о ком я так предательски забыл: Бульонский! Ничуть не ошибусь, если скажу, что он представлял в эту минуту фигуру истинной трагедии. Он молча сидел на задних лапах, подняв свою голову с бородкой, исполненный каменного горя. Только горе было в его позе и больше ничего, никаких соображений о его собственной участи в этом мире, лишенном теперь его любимых существ. Не знаю, как он представлял себе их смерть, но он прекрасно понимал, что ни мама Люба, ни папа Игорь больше никогда не появятся. Он не вышел к гостям, собравшимся на поминки, сидел где-то в саду и вот теперь поднялся на крыльцо, чтобы молча проститься и со мной. Вряд ли он надеялся, что фары его осветят. Сердце мое наполнилось такой любовью к этому Бульонскому, что я не совладал с собой и расплакался.
Вытирая лицо ладонью, я открыл дверь, то есть приподнял весь правый борт машины. «Готфрид!» – позвал я его. У него шевельнулись уши. Он знал, что он не просто Бульонский, что он Готфрид Бульонский. «Иди сюда! Садись! Поедем ко мне!» Он медленно спустился по ступенькам, тяжело забрался на правое сиденье. Молча он смотрел, как удаляется дом, где он провел свое счастливое детство, когда мама и папа еще не ругались. При повороте дом погрузился в темноту. Только тогда Бульонский издал какой-то неясный звук и лизнул меня в щеку.
Забегая вперед, следует сказать пригоршню слов о том, как пошла жизнь Бульонского на новом месте. Первой проблемой, конечно, оказался Онегин. Еще на хайвее я вспомнил о нем и похолодел: кот не потерпит пришельца, в клочья раздерет его грустную морду. Нетрудно предвидеть истерику кота: выгнутую спину, ощеренную пасть, оглушительное шипение.
Так и получилось. В довершение к сказанному следует добавить, что Онегин не просто пугал, но без раздумья бросался в атаку на огромного пса, у которого, к счастью, хватало разума прятаться за мои ноги. «Мерзавец, а если бы тебе пришлось переехать к Бульонскому? – кричал я. – Ты что, не видишь, у него горе!» Мы заперлись с псом в кабинете, а кот ходил под дверью, драл ее когтями и угрожающе выл, не знаю уж, в чей адрес.
Прошло несколько дней. Однажды я вернулся из университета и увидел их обоих в гостиной. Бульонский сидел у окна и не шевелясь смотрел на дорогу. Естественно, он никого уже не ждал, мир представлялся ему пространством горя, и он не мог оторвать от него своего взгляда. Что касается Онегина, тот лежал на диване и с непонятным подергиванием усов смотрел на собаку.
Прошло еще несколько дней, и однажды передо мной предстала невероятная картина. Бульонский лежал на ковре, вытянувшись и положив мордаху на передние лапы, а прямо у него под боком с бесцеремонностью гарнизонного офицера развалился Онегин; одна его лапа была даже закинута на плечо пса, словно на валик дивана. Между ними, видимо, произошло объяснение и началась дружба.
Пес повеселел и даже положил глаз на соседку Фёби, трехлетнюю девушку одной с ним крови. Чтобы укоротить эту сентиментальную историю, просто скажу, что Фёби родила мальчика и девочку и мальчика отдали нам на воспитание.
Старые клавесины
Все это произошло уже не в жанре неторопливого повествования, а в более нервном ключе; на второй день после похорон Игоря в моем доме появились гости: люди нового века Слава и Какаша, а с ними и призрак прошлого, трижды лауреат Сталинской премии дед Горелик Натан (б. Николай) Ниссанович.
За эти годы я забыл и вот теперь вспомнил, что он говорит с почти карикатурным еврейским акцентом. Как он мог с таким блеянием втереться в доверие Кремля? Глядя в упор на меня из-под сивых бровей (кстати говоря, ростом он едва достигал плеча Какаши, то есть на две головы не дотягивал до макушки внука, зато носом превосходил всех нас, вместе взятых, причем нос был не еврейского, а скорее бурбонского склада, с ноздрями, напоминавшими входы в подземный мир Москвы, что открываются, например, в известном сером доме на Солянке, благодаря которым – то есть ноздрям – он мог улавливать тончайшие запахи ядов, коими была знаменита столица мира и социализма времен его расцвета, то есть начала пятидесятых, потный хмельной город молодых мужланов, почти поголовно охваченных органами, и это его свойство, разумеется, не могло не заинтересовать соответствующие секции аппарата, в результате чего дед Горелик и был рекомендован для деликатных командировок за границу; скобки закрываем, а для тех, кто еще не потерял начало фразы, чуть раздвигаем), этот горбатенький «вий» воинственно взвыл: «Моего сына погубили ревизионисты! Все эти поляки и венгры, чехи! Это они затащили его в гниющий ЦК КПСС! Ваксино, ты думаешь, бильярд – это просто так? Ревизионизм убил в нем марксиста! Андриканис была под влиянием Гомулки! Она уволокла его в Америку! Прочила в тореадоры! И вот вам результат! Результат ревизионизма!» Он разрыдался, упал в кресло и утонул в нем так, словно весу в нем было в пять раз больше, чем могло содержать его хилое тело, словно он был набит свинцом. Позднее я обнаружил, что в кресле даже кожаные швы разошлись.
