Джон Апдайк - Супружеские пары
— Это было на пути к тебе. Теперь я ее не переношу. Почему она вправе тобой владеть? Ты с ней несчастлив.
— А ты суровая женщина…
— Представь себе!
Она с притворной скромностью опустила ресницы. Ее танцующее тело со всеми плоскостями и непривычной одеревенелостью как будто было его собственностью, но оценить эту собственность теперь, когда не стало главного достоинства — живота — было трудновато.
Наконец, он выдавил:
— Думаю, нам надо поговорить. Будет здорово с тобой встретиться. Измена за изменой! Путаница, из которой не вырваться.
— Я все время дома.
— Кен выйдет на работу в понедельник?
— Он работает не переставая. Несмотря на отпуск, каждый день, кроме Рождества, ездил в Кембридж.
— Может быть, у него женщина?
— Хорошо бы! Я этого заслуживаю. Но, боюсь, у него свидания с клеткой. Скромное начало, так сказать.
Пайт засмеялся и, не привлекая ее к себе, напряг мышцы, чтобы она почувствовала это как объятие. Если у него и была слабость, то именно к женской иронии.
— Умираю, как хочу тебя видеть, — сказал он, — только боюсь тебя разочаровать. Не жди многого. Мы просто поговорим.
— Конечно, что же еще? Не можешь же ты затащить в постель молодую мать.
— По-моему, ты нарочно делаешь вид, что не понимаешь меня. Я люблю твоего ребенка.
— Нисколько не сомневаюсь. Кто говорит, что ты не любишь его? Ты не любишь меня.
— Люблю, очень люблю! Просто я залез в тебя по самые уши, так влюбился, что испугался, что не вылезу назад. Я считаю, что это было даровано нам один раз, и повторять все снова — значит искушать судьбу. Мы уже попользовались нашим счастьем. Именно любовь мешает мне причинять тебе боль.
— Ладно, можешь временно заткнуться. На нас глазеют Фредди и Эдди Константин.
Музыка смолкла. Пайт оттолкнулся от Фокси, чувствуя облегчение, хотя она, оставшись одна, в широкой юбке до колен цвета стебля свежесрезанного цветка, страшно походила на длинноногую девчонку из Мэриленда, которую она часто ему описывала и в которую он никак не мог поверить.
Из кухни доносился звонкий жалобный голос Би: сначала она рассказывала анекдот, потом позвала его. Но в узком коридоре его остановила широкими плечами Бернадетт Онг.
— Пайт, — сказала она гулко, — ты обещал мне танец.
— Как Джон? — спросил он нарочито серьезно. — Скоро его выпишут?
Она была пьяна, иначе не пихала бы его бедром. От ее дыхания ничего не стоило самому захмелеть.
— Этого никто не знает. Врачи расходятся во мнениях. Один говорит, что скоро, другой сомневается. Страховку оплачивает государство, так что они могут мариновать его без конца.
— Как он себя чувствует?
— Держится… Теперь у него есть книги, он может разговаривать с Кембриджем по телефону.
— Уже хорошо, верно?
Пайт двинулся к лестнице, но она не дала ему взяться за перила.
— Это как посмотреть. Я не хочу, чтобы он вернулся домой прежним, чтобы всю ночь задыхался и пугал до полусмерти мальчиков.
— Господи! Он был так плох?
Вместо ответа Бернадетт — шелковая обертка, игрушечный золотой крестик между грудями — услышала твист-фруг и широко раскинула руки. Пайт увидел в ней умирающего мужа, как личинку в коконе. Вспомнив на нервной почве про свои акробатические способности, он проскользнул мимо нее и взлетел вверх по лестнице, бросив на бегу:
— Вернусь через две секунды! — Чтобы она не решила, что он убежал от нее в туалет, он добавил: — Кажется, ребенок плачет.
Наверху, верный траектории своей лжи, он вместо освещенной ванны свернул в темную детскую, полную дыхания спящих дочерей. Снизу доносились попеременно голоса Анджелы и Би, жены и любовницы. В постели Би приводила его в восторг: зернистая сахарная кожа, холодные ступни ног, мокрая хватка узкого влагалища — коварная узость, переходящая в безразмерность, куда устремлялось его бурлящее семя. Опустив припухлые веки, она сосала его пальцы, позволяя ему осуществлять двойное проникновение. Она словно блаженно плыла в своей постели, почти не обращая внимания на его труд, чем еще больше его раззадоривала; потом признавалась, что он делает ей больно, и обвивала ему пальцем ухо в знак благодарности. Это была самая его миниатюрная, самая пассивная женщина, не собиравшаяся произносить речи, даже задавать вопросы. Он уже чувствовал себя ответом, заранее данным на все вопросы. Когда ему наступало время уходить, она быстро заворачивалась в халат, мелькнув грудями и ягодицами — эктоплазмой, водой в сосудах из слишком тонкой кожи.
Он нашел место, где пересекалось дыхание обеих дочерей, и нагнулся. Дыхание Ненси было влажным, почти неслышным, близким к полному безмолвию. Тончайшая паутина крутящихся волчком атомов. Хомяк в райском колесе. Дыхание Рут было глубже, увереннее, ближе к дыханию взрослого человека. Корабль, плывущий на всех парах вверх по реке. Скоро появятся мальчики, непристойные шуточки и рисунки, все прелести переходного возраста. Однажды она играла слепую в школьном спектакле и с тех пор, кажется, не до конца сняла с глаз повязку. Ничего, скоро она прозреет. Она отважно поет в хоре, преодолевая скуку. Дыхание Рут участилось. Ей снился сон — возможно, плохой. Он взял ее за руку, и дыхание стало спокойнее, голова легла иначе. Спящая красавица. Отравленное яблоко. Я — единственная твоя любовь. Все, кто придет после меня, будут лишь моим гаснущим эхо, бесплотной тенью. Спи!
Музыка внизу стихла. Все они оказались староваты, чтобы освоить твист-фруг. Он все равно не слышал дыхание Ненси. Зато в окно постучались первые этой зимой сухие снежинки. Он вспомнил утопающую в снегу родительскую теплицу и ощутил прилив теплого счастья, прямоугольный покой, соседство с другими пленниками — подрастающими на глазах цветами. В другом конце теплицы мать ловко завязывала ленточки на букетах.
Где-то далеко пальнули из ружья. Гости внизу радостно запели. Пайт как хозяин дома должен был бы примкнуть к ним, но он остался рядом с дочерьми, чтобы переждать гвалт и снова уловить еле слышное дыхание Ненси и шепот первого снега.
Посещение Фокси оказалось неудачным. Был ветреный зимний понедельник, пикап Пайта опасно подпрыгивал на снежных ухабах, по радио передавали помехи и про то, как папу Павла чуть не затоптали в Иерусалиме. В доме было холодно, на Фокси был толстый свитер поверх фланелевой ночной сорочки и мохнатые домашние тапки. Она двигалась и разговаривала стремительно, словно боясь, что иначе замерзнет. Казалось, ветер продувает построенные им стены, приливные протоки на болоте сковало серым льдом, на котором поземка.
— Хочешь горячего кофе?
