Мартин Андерсен-Нексе - Дитте - дитя человеческое
Без затруднений дело не обошлось, впрочем, и во сне: принцу показалось, что Дитте некрасива.
— Да, с виду она некрасива, — сказала бабушка, — потому что главная красота ее внутри — золотое сердце!..
— Золотое? — спросил принц, широко раскрывая глаза. — Покажите!
И бабушка, конечно же, показала ему сердце Дитте, говоря:
— Мы не очень любим показывать его, оно ведь может запылиться.
Принц остался доволен, — он-то знал цену золоту, — взял Дитте за руку и запел песенку бабушки:
Коль выплакала очи над люлькой сироты,—
Раз-раз да стоп! Да раз-раз да стоп!
На самом лучшем месте ее посадишь ты!
Фаллерилле, фаллерилле, раз-раз-раз!
— Да ведь это про бабушку! — сказала Дитте с отчаянием и выпустила его руку. Ей надоела эта песня.
— Ничего не значит, — сказала бабушка и опять соединила их руки, — бери его. Придет и мой черед. Песня эта про нас обеих!..
Дитте открыла глаза в потемках и к радости своей почувствовала, что в ее руке действительно чья-то теплая рука. Кто-то сидел на краю ее постели и другою рукой нащупывал ее лицо.
— Это ты, Карл? — спросила она, ничуть не испуганная, но капельку разочарованная.
— Убрались, наконец… весь этот сброд! — сказал он. — Все перепились и ужасно скандалили. Не понимаю, как ты могла спать. Хотели дать мне на чай две кроны за то, что я запрягал им. Но мне не нужны их шальные деньги. Пусть лучше вернут их тем, кого надули, сказал я. Так они чуть не прибили меня.
— Ловко! — засмеялась Дитте. — Поделом им.
Но Карлу было не до смеха. Он сидел в темноте, держа ее руку, и молчал. Дитте чувствовала, что его одолевают печальные мысли.
— Ну, будет тебе думать об одном и том же! — сказала она. — От этого лучше не станет. Глупо так изводить себя.
— Она не вышла провожать их, — сказал он каким-то чужим, далеким голосом, словно и не слыхал ее слов. — Пожалуй, не могла двинуться с места.
— Почему же? — спросила Дитте с испугом.
— Да ведь она пьет наравне с ними. И, может быть, она…
Он опустил голову на грудь Дитте; его всего трясло.
Дитте обвила руками шею Карла, гладила его по голове и уговаривала, как малого ребенка:
— Ну полно же, полно! Будь молодцом! — А видя; что утешения ее не действуют, подвинулась и, дав ему местечко возле себя, прижала его голову к своей груди. — Ну, успокойся теперь, будь умником. И незачем тебе мучиться здесь, — взял да уехал от всего этого.
Ее детское сердце, переполненное состраданием, громко билось у самого уха Карла.
Мало-помалу она успокоила его. Они лежали и тихонько разговаривали, очень довольные друг другом. Потом на них напал смех оттого, что они оба спрятали головы под перину и шепчутся! Смех прогнал последние остатки грустного настроения Карла, и он принялся щекотать Дитте, — совсем расшалился.
— Не надо, а то я закричу, — серьезно сказала она и поцеловала его.
Он затих от ее поцелуя. Но вдруг обнял ее и горячо прижал к себе. Дитте отбивалась, по принуждена была уступить — он так крепко обнимал ее, а она вдруг как-то ослабела вся.
— Обижаешь ты меня, — сказала она и заплакала.
XII
ЛЕТО КОРОТКО
Дитте укрылась от дождя наверху, у полевой изгороди, оставив стадо пастись внизу, на луговине. Белесый туман скрывал от нее коров и овец, но она слышала, как они щиплют траву в зарослях, — в такую погоду они далеко не разбредались.
Шерсть на них была мокрешенька, и куст ежевики, под которым сидела Дитте, весь блестел от дождевых капель, как серебряный. Стоило бы ей шелохнуться, как ее обдало бы как дождем. Но ей и не хотелось вовсе шевелиться. Она сидела тихо-тихо, и ей хотелось стать еще тише, хотелось спрятаться, уйти в землю. На ресницах у нее тоже повисли капли, как те, что собирались на остром кончике листа, оттягивая его вниз.
Время от времени капли падали ей на щеку — то с листьев, то с ее собственных ресниц. Не легко было разобрать, которая откуда, да Дитте и не пыталась. Лишь когда капля попадала в рот, ясно становилось ее происхождение. Дитте сидела на бугре, на корточках, голые ноги выглядывали из-под юбки, между пальцами торчала зеленая трава, кожа на подошвах побелела и пабухла от влаги. Прижав руки ко рту и закусив костяшки пальцев, она глядела вдаль, как окаменелая, пристально и неподвижно, даже не мигая.
Болотистая почва слегка заколебалась, послышались шаги по полю. Карл! На душе у нее стало немного легче, она огляделась, все как-то странно преломлялось у нее в глазах, налитых слезами, весь мир словно лежал в осколках. Она подняла голову и выжидательно поглядела на Карла. «Сейчас он меня обнимет и поцелует», — думала она, не меняя положения.
Но Карл тихо присел рядом с нею. Так сидели они некоторое время, глядя перед собою, затем его рука нащупала в траве ее руку.
— Ты на меня сердишься? — спросил он.
Она покачала головой и, глядя в сторону, ответила:
— Ты не виноват был, что чувствовал себя таким несчастным. — Губы ее дрожали.
Карл нагнулся над ней, но ему не удалось поймать ее взгляд.
— Я всю ночь молился, просил у господа бога отпустить мой грех, и верю, что он простит меня, — беззвучно проговорил он немного погодя.
— Да?
Дитте слышала его слова, но они как-то не дошли до ее сознания. Ей было совершенно все равно, как он там устроится с господом богом.
— Но если ты потребуешь, я готов сознаться братьям.
Она быстро повернулась к нему, жизнь и надежда вспыхнули на ее лице.
— Так ты думаешь, учитель приедет сюда?
Ему и она бы охотно призналась.
Нет, Карл говорил о «братьях» своей религиозной общины.
Ах, вот что! Ну, это он как знает сам, ее это не касается.
Еще немного погодя Карл встал и пошел, а Дитте осталась расстроенная, в смятении. Он не поцеловал ее, даже не пожал ей руку… а ведь они принадлежали друг другу… были злополучным образом связаны между собою грехом, — так ведь это называется. Она уже старалась найти в нем черты, за которые могла бы уважать его, — теперь ведь на него нельзя было смотреть только как на ребенка, нуждавшегося в ее утешении. Он овладел ею, и она чувствовала, что никогда не забудет этого; стало быть, необходимо открыть в нем что-нибудь достойное удивления, восхищения, чтобы примириться с этим; необходимо полюбить его, чтобы случившееся приобрело хоть какой-нибудь смысл. И вот он ушел, как будто между ними ничего не было, — ничего, кроме чего-то постыдного, досадного. Дитте с недоумением глядела ему вслед.
С этих пор даже дни стали для нее как будто темнее. И как бы беззаботно ни возилась она со своими сокровищами или болтала с ребятишками поденщика, в глубине ее души упорно копошилось что-то, словно какое-то существо, все время следившее за нею зловещим взглядом. И, когда Дитте улыбалась, оно в любую минуту могло протянуть к ней свою черную лапу, чтобы стереть улыбку с ее лица, а временами оно совсем одолевало ее. Ничто тогда не радовало ее, все казалось мрачным и печальным, и у нее было одно желание — вытравить из своей души всякую память о случившемся и зажить по-прежнему или стать на колени перед кем-нибудь и получить прощение за свой грех. Прошло немало времени, прежде чем она настолько успокоилась и пришла в себя, чтобы вновь могла вернуться в свой беспечальный девичий мирок.
