Елена Катишонок - Свет в окне
Дед всю жизнь осторожничал. Соседям неизменно жаловался на убытки; дома озабоченно качал головой и поговаривал о продаже хутора. Время от времени уезжал – якобы по хозяйственным делам; позднее выяснилось: на ипподром. Ставки делал небольшие, но ему постоянно везло; для азарта был неуязвим. Отец с матерью часто говорили о деньгах с непременным сетованием на их нехватку. Несколько раз выигрыш оказывался крупным. Только ли ипподром помог или что-то еще было, но вскоре отец купил в городе небольшой дом; спустя несколько лет – второй. Прибавилось жалоб, теперь уже на жильцов и городские налоги.
– Как только мне восемнадцать исполнилось, я уехала в город: надоели эти разговоры. Мать все боялась, что он деньги утаивал, тратил на женщин. Я научилась печатать на машинке, работала; так и папу встретила, мы почти сразу поженились. Родители гордились, что зять такой знаменитый. И ему тоже на безденежье жаловались, не стеснялись. Мы квартиру снимали в том доме, который твой дед купил. Платили, разумеется, как все остальные жильцы.
Помолчала.
– Когда мы разорились, то поехали к Карлу, папиному отцу; он и не знал, что у него скоро внук появится. Сюда мы наведывались редко, Герман с головой в свое хозяйство ушел – его отец умирал, когда мы приехали.
Она заплакала.
– Мне тяжело… стыдно было перед ним, что мои родители… вот такие, понимаешь? И перед собой совестно: ведь своих родителей стыжусь!
Карлушка молчал. А что скажешь?
– Вот так, – мать глубоко вздохнула. – К счастью, мы сюда нечасто приезжали: маленький ребенок, мол, хозяйство; не обижайтесь. Знала: приедем – и снова начнется: деньги, налоги, жильцы, убытки… Когда начался суд над «Громовым крестом», дед притих: на бегах перестал играть и начал быстро избавляться от недвижимости. Продавал не дом, а квартиры по отдельности. Выгодно продал. Люди охотно покупали, кто не мог себе позволить дом. Купил квартиру – и сам себе хозяин.
Она закуталась плотнее в платок, откинулась на спинку стула.
– В сороковом году пришла советская власть, объявили равенство: всем стало одинаково плохо, никто больше ничем не владел. Дед радовался: вовремя продал! Мать была спокойна: деньги в банке. А тут все вклады национализировали, как и дома, и магазины – помнишь, Лиза рассказывала?
Однако мой отец не волновался. Знаешь почему? Банкам не доверял. Где уж он хранил деньги – и немалые, наверное, – не знаю. Хотя теперь, – горько засмеялась она, – теперь знаю…
Карлушка тоже знал.
– Я сказала, что всем стало одинаково плохо. Да только так не бывает: многим стало хуже. И получилось, что остальным, кому плохо было… оказалось, что им хорошо, понимаешь? Потому что одних, вроде нас, отправили за тридевять земель – и никто не знал, вернемся ли; люди искренне сочувствовали, конечно, но вместем с тем радовались, что это случилось не с ними, что они остались у себя дома. Это как похороны: только самые близкие безутешны, а другие с облегчением думают о том, что они-то, слава богу, остаются по эту сторону земной поверхности. Лица печальные, в руках цветы, но на душе покой.
Жадные, недоверчивые, сварливые старики, давно примиренные землей, в которой покоятся, – почему они вспомнились сейчас, зачем встал перед глазами чердак с трухой из бывших денег, советских и досоветских, нелепые шубы, залежи мануфактуры? Жадные, вздорные, в страхе прожившие жизнь, не почувствовав ее прелести, – они его по-своему любили. Понять бы их – смотришь, и себя понять было бы легче. Потому что спектакль подошел к концу, а кем в этой пьесе был он, Карл Лунканс, главным героем или эпизодическим лицом, до сих пор не ясно.
Он подошел к окну. Так и есть: одно окно напротив светилось, беззащитное и какое-то голое среди других, спящих, одетых в темноту. Ни штор, ни занавесок на окне не было, как в той чужой разоренной квартире с пятном на стене. Он снова увидел тесную кухоньку, ободранный ящик буфета со старой фотографией и смятенное, испуганное лицо девушки. Она давно приехала домой и рассказала мужу про фотографию и новообретенного родственника.
Муж представлялся Карлу плотным, спокойным, лысоватым – из тех надежных мужей, о которых мечтает любая девушка, как ему недавно объяснила жена. Надо съездить посмотреть квартиру в деревянном доме; интересно, насколько подтвердится его представление. Может быть, все окажется не так, и ему откроет дверь не девочка с косичками и не лысоватый надежный муж, а молодой лоботряс в джинсах с фирменными нашлепками. Какая разница, он приедет смотреть квартиру, остальное его не касается. Счастливые ребята, все у них впереди. Как у них с Настей когда-то все было впереди, а теперь и Настя, и совместная жизнь остались необратимо позади, сколько ни оборачивайся.
Карл часто задавал себе вопрос: был ли он несчастлив в супружеской жизни?
Нет; но он не был счастлив. И снова пристально спрашивал: разве не был? А сын, Ростик?
Мальчик родился на четвертом году их брака, который все родные негласно уже считали бесплодным и вопросов о детях – сначала игривых, потом обеспокоенных – больше не задавали. Вспыхнувшие по поводу имени дискуссии Настя пресекла сразу: «Ростислав».
Торжественное имя не вязалось с худеньким равнодушным младенцем. Казалось, он больше всего хотел, чтобы его оставили в покое, и вся его компактная поза, со скрещенными ручками и ножками, говорила об этом. «Славочка, Славик», – умиленно шептала мать, боясь разбудить.
Для Карла сын не стал ни «Славочкой, Славиком», ни даже Славкой – он называл его Ростиком. Подрастет – будет видно, хотя представить этот хрупкий росточек озорным и бойким мальчуганом Славкой никак не получалось.
Мальчик остался Ростиком.
Карл все еще не сказал матери о разводе – откладывал со дня на день и сам на себя за это злился. Знали ли Настины родители, неизвестно, но это уже Настина печаль. А вот как объяснить одиннадцатилетнему Ростику то, что Карл не мог понять в свои сорок, он не знал. Не станешь ведь рассказывать о пьесе длиною в пятнадцать с лишком лет, тем более что с появлением сына пьеса как-то потускнела, поскучнела, словно в антракте произошло что-то более важное, чем на сцене.
Когда стало известно, что будет ребенок, Карлушка не обрадовался, а растерялся: что-то кардинально менялось, нарушался привычный уклад. Он часто потом вспоминал свою растерянность, и ему делалось стыдно перед Ростиком.
У мальчика были русые волосы, в которых светлела прядь, похожая на тонкий солнечный лучик. Позднее волосы потемнели, но светлая прядка осталась неизменной. Как и голубые глаза, хотя все предсказывали, что глаза потемнеют. Высокий, очень худенький, не по-детски тихий и задумчивый, – как ему объяснить происшедшее? А может быть, шепнула трусливая мысль, Ростик уже знает и ничего объяснять не надо?
