Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин
— Эрхай у нее?
Старуха, конечно же, поняла, что нужно Сяохуань, и поспешила в дом, рассекая ножками воздух. Скоро явился Эрхай.
— Столько старался, и все зря, девчонку выстругал. Одни убытки, — съязвила Сяохуань.
Счастливый Эрхай хотел отвести жену в дом, познакомить с дочкой, но после этих слов так и застыл у порога. Развернулся, чтобы уйти, Сяохуань крикнула:
— Куда опять?
Не оборачиваясь, Эрхай бросил:
— Дальше стараться!
Сяохуань рванула мужа к себе, зло уставилась в верблюжьи глаза. Он выдержал взгляд. Посмотрели так друг на друга, и жена влепила Эрхаю пощечину. Ударила не всерьез, а будто слегка упрекнула и спросила — мой? Эрхай тотчас ударил в ответ, и Сяохуань поняла: он не полюбил Дохэ. Муж был уверен в своей правоте, потому и не стал терпеть обиду.
Следующие дни Сяохуань к ребенку не подходила. Из ее окна было видно, как Дохэ снует по двору — скорым шагом, низко склонив голову, — то выносит ведро с грязной водой, то торопится в дом с тазиком кипятка. Грудь большая, увесистая, кожа белая, нежная, словно молочный жир. Дохэ не изменилась после родов, и лицо, и повадки остались прежние: чуть что — сгибается перед тобой в поклоне. Но Сяохуань казалось, что все в ней стало совсем другим. Теперь япошка держала себя так, словно у нее появился заступник, то тут, то там раздавался суетливый цокот ее деревянных савдалий, она будто стала полноправной хозяйкой в доме и деловито сновала по двору семьи Чжан, словно по завоеванной земле.
Тем утром солнце в небе казалось огромным, каким бывает только после дождя. Сяохуань по обыкновению проснулась в десять с небольшим, устроилась на кане и закурила первую трубочку. Сандалии простучали подвору от северной комнаты к котельной и надолго затихли. Дома были только Сяохуань с Дохэ да девчонка, которой едва месяц стукнул, считай, две с половиной женщины. Сяохуань оделась, накинула на плечи платок, хорошенько расчесалась. Вышла во двор, отряхнула с платка упавшие волосы и перхоть. В котельной кто-то мурлыкал песенку. Японскую песенку. Сяохуань подошла к окошку котельной и в белоснежных клубах пара увидела два розовых тела — большое и маленькое. Походный алюминиевый котелок, который японцы, удирая, бросили на станции, теперь превратился в ванну. Котелок был глубокий, но в ширину его не хватало, и Дохэ поставила сверху скамеечку, сидушкой поперек, от края к краю. Сидя на скамеечке, она окатывала себя и ребенка водой из котелка, поливала ковшом из тыквы-горлянки то левое свое плечо, то правое. Вода, верно, была горячая — опрокидывая на себя новый ковш, Дохэ радостно вздрагивала, голосок, тянувший песню, срывался на писк, и смех, как у девочки от щекотки, коверкал мелодию. Скользя по телу Дохэ, вода успевала немного остыть, поэтому малышка совсем не боялась. Еще бы ей бояться — десять месяцев [27] она плавала в пузыре теплой воды в материнской утробе. На месте дымовой трубы в стене котельной осталась круглая дыра, утреннее солнце пробивалось сквозь нее и ложилось на пол, сияя, словно это луна упала на землю. Девочка безмятежно прижалась к матери. Тело Дохэ казалось отяжелевшим, и не только из-за груди, налившейся молоком так, что вот-вот лопнет; вся ее плоть была округлая, набухшая, полная молока, тронь — и оно брызнет наружу. Мать с младенцем на руках — с тех пор, как появился род людской, сколько раз эта картина являлось миру? Вылепленная из глины, сделанная из теста, из прокаленного в печи фарфора…
Дохэ нагнулась, подобрала полотенце и завернула в него ребенка. Сяохуань отпрянула в сторону — вот уж не хотелось ей, чтоб япошка увидела, как она жадно за ними подглядывает. Но Дохэ даже не подумала осмотреться по сторонам, ее песенки так и текли друг за другом. Она поднялась и шагнула в столб света, вылепленный майским солнцем. Маленькая мокрая женщина, живот после родов почти не изменился; темно-коричневая дорожка тянулась от пупка вниз и пропадала в густых черных зарослях между ног. Волос там — на полголовы. А на голове у Дохэ росла такая копна, что и на двоих бы хватило. Она была из племени косматых варваров и потому казалась Сяохуань еще опасней. Где-то внутри у Сяохуань сплелся диковинный узел, она не могла понять — гадко ли ей от этой картины? Нет, совсем не гадко. Просто бесстыжее тело крошечной матери из чужого племени показало Сяохуань, что такое женщина. Раньше не выпадало случая хорошенько рассмотреть и подумать, что же это такое. Сяохуань — женщина, она сама играет в эту игру, но изнутри никогда не заметишь того, что видно снаружи. А тут она будто оказалась в стороне и смотрела через окно на эту женщину, на крохотную самку. Сяохуань было горько до слез. Не нашлось в ней таких слов, которые могли бы выстроить по порядку то, что она сейчас увидела, о чем думала. Но если бы это сделал за нее кто-то другой, грамотный, ученый, то сказал бы, наверное, так: перед ней была настоящая женщина, женщина до мозга костей — налитая соками плоть бесстыдно извивалась, выставляя наружу округлости, и уходила под темный покров там, где смыкались ноги. Там таилась черная бархатная западня, глубокая и сокровенная. Сколько охотников попалось в нее с тех пор, как появились небо и земля? Западня манила их недаром: они нужны ей, чтобы разрешиться от бремени, родить маленький розовый комочек плоти.
Сяохуань подумала об Эрхае. И он угодил в западню. И часть его уже превратилась в этот маленький розовый комочек. Сяохуань не то ревновала, не то просто раскисла — на тело и душу напала немощь. Кому нужна твоя западня, если не можешь родить, принести плод из плоти и крови? Если вместо западни у тебя между ног — черный сухой пустырь.
Сяохуань впервые как следует познакомилась с ребенком только на праздник «двойной пятерки» [28].
Она едва проснулась, а Эрхай уже тут как тут, с девочкой на руках. Сказал, что взял дочку понянчить: Дохэ занята на кухне, решила угостить семью японскими колобками с красной фасолью.
Увидав, как он стоит, Сяохуань заворчала:
— У тебя что, тыква в руках? Кто так детей держит?
Эрхай взял дочку по-другому, но стало только хуже. Жена выхватила у него конвертик, ловко пристроила малышку у себя на руках, словно в люльке. Взглянула на беленькую пухленькую девочку — двойной подбородочек, и веко двойное; всего пару месяцев пожила, а уже устала, ленится глазенки до конца раскрыть. Вот чудно, как сумели глаза Эрхая перекочевать на лицо этой малышки? Да и нос, и брови тоже. Сяохуань осторожно выпростала ручку из пеленок — даже сердце зашлось: ноготки на пальчиках — Эрхая. У япошки нет таких длинных пальцев, таких крепких, квадратных ногтей. Сяохуань и не заметила, что любуется девочкой уже полчаса, а ведь редко такое бывало, чтоб она за целые полчаса ни разу не вспомнила про свою трубку. Кончиками пальцев она обводила маленькое личико: лоб, брови. Больше всего в Эрхае Сяохуань любила брови: росли они не редко и не космато. Все, что было у мужа на сердце, читалось в изгибах и кончиках его бровей. Малышка снова заснула. Вот какая, с ней не намучаешься. И глазенки — точь-в-точь как у верблюда. В глаза Эрхая Сяохуань была влюблена еще больше, чем в брови. Да что там, все в муже заставляло ее сердце биться чаще, только сама она о том не знала. А узнала бы, так ни за что бы не согласилась, даже про себя. Такая уж она гордячка.
С того дня Сяохуань то и дело просила Эрхая принести ребенка. Больше всего ее умиляло, что девочка смирная. Ни разу еще не встречался ей такой покладистый ребенок. Споешь два стиха из песенки, она и радуется, споешь пять — уже заснула. В кого же я такая непутевая, спрашивала себя Сяохуань. Возилась-возилась с чужой дочерью, да и прикипела к ней душой.
В тот день семья выбирала девочке имя, нельзя же вечно Ятоу да Ятоу [29]. Все имена Эрхай выводил кистью на бумаге. Никак не получалось найти такое, чтобы каждому пришлось по душе. На листе уже пустого места не осталось.
