Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин

— Назовем Чжан Шуцзянь [30], — сказал начальник Чжан.

Все поняли, к чему он клонит. Школьное имя Эрхая было Чжан Лянцзянь [31].

— Не звучит, — ответила старуха.

— Звучит! Еще как звучит! — кипятился начальник Чжан. — Иероглифы как у Чжан Лянцзяня, один только отличается.

Старуха рассмеялась:

— Так и «Чжан Лянцзянь» — не звучит. Почему иначе его с самого первого класса и до средней школы все только Эрхаем и звали?

— Тогда ты предлагай! — ответил старик Чжан.

Эрхай огладел ручейки иероглифов на бумаге — имена получались или вычурные, книжные, или, наоборот, совсем простецкие. Вошла Дохэ. Пока семья билась над именем, она кормила ребенка в соседней комнате. Дохэ никогда не давала дочери грудь при всех. Она вошла и оглядела лица домочадцев.

Сяохуань с трубкой во рту пропела:

— Чего смотришь? Про тебя гадости говорим! — она весело расхохоталась, а взгляд Дохэ сделался еще тревожней. Сяохуань вынула трубочку изо рта, выбила пепел и, широко улыбаясь, сообщила Дохэ:

— Только ты отвернешься, мы тут же японским гадам косточки моем, злодейства ваши вспоминаем!

Эрхай велел жене не валять дурака: Дохэ так смотрит, потому что хочет узнать имя ребенка.

Старик Чжан опять взялся листать словарь. Когда выбирали имя Эрхаю, он эти иероглифы — Лянцзянь — отыскал в «Суждениях и беседах» [32]. Вдруг Дохэ что-то пробормотала. Все на нее уставились. Дохэ ни с кем в семье не пыталась объясняться словами, только дочери пела песенки на японском. Она опять выговорила какое-то японское слово и обвела ясными глазами лица домочадцев. Эрхай протянул ей бумагу и кисть. Склонив голову набок, сжав губы, Дохэ вывела иероглифы Чуньмэй [33], «красота весны».

— Это ведь японское имя? — спросил старик Эрхая.

— Нет уж, ребенка семьи Чжан нельзя называть как япошку, — вставила мать.

— Неужто только япошкам дозволено называть детей «Чуньмэй»? — напустился старик Чжан на жену. — Что они, захватили себе эти иероглифы?

Дохэ испуганно уставилась на стариков. Она редко видела начальника Чжана таким злющим.

— Свои иероглифы япошки взяли у нас! — старик постучал по бумаге. — Назло назову ее Чуньмэй! Они у нас иероглифы забрали, а я верну! Все, конец спору, решено! — с этими словами старший Чжан махнул рукой и пошел на станцию встречать поезд.

С тех пор едва выдавалась у Сяохуань свободная минутка, она брала девочку на руки и отправлялась гулять. Как приходила пора кормить — возвращалась домой, Дохэ давала дочери грудь, а потом Сяохуань снова уносила малышку на улицу. Нежное белое личико девочки загорело, щеки обветрились до красноты, и со временем она перестала быть такой спокойной: ротик с режущимися зубками так и кипел слюной, заходясь в невнятном лепете. Розовая, вьющаяся на ветру накидка в руках Сяохуань издалека бросалась в глаза посельчанам.

Как-то раз старуха ходила в поселок по делам и заметила, что на крыльце театра, на самой верхней ступеньке, лежит ребенок, а рядом сидит взрослый. Подошла ближе — а это Сяохуань с девчонкой, обе спят.

Старуха всегда была с невесткой уступчива, но тут затопала, закричала:

— Хочешь, чтоб девчушка покатилась со ступенек, чтоб кровью изошла?

Сяохуань проснулась, схватила девочку на руки, отряхнула с розовой накидки пыль, окурки и шелуху от семечек. Она привыкла, что свекровь всегда пляшет под ее дудку, и теперь растерялась, ни слова не могла вымолвить. Старуха отняла у Сяохуань ребенка и, бросив свои дела, засеменила домой, стуча по дороге ножками, словно бубном.

Спустя десять минут явилась и Сяохуань, от ее оторопи не осталось и следа, теперь до нее как следует дошла ругань свекрови. Ах так, распекает меня, будто я мачеха? Будто я день-деньской с ребенком гуляю, чтоб она упала да косточки переломала? Даже если бы Сяохуань и впрямь замыслила дурное, и то не дала бы себя так бранить, а тут тем более — она девочке зла не желала.

— Вы мне прямо скажите: кто хочет, чтоб эта глупыха упала и кровью изошла?! — допытывалась Сяохуань.

С самого замужества она еще ни разу по-настоящему со свекровью не ругалась. Но тут уж никто не мог ее удержать. Эрхай в поле пропалывал сорняки, начальник Чжан был на путевом обходе и Дохэ взял с собой, чтоб собирала мусор на рельсах.

Старуха тыкала пальцем в Сяохуань:

— А разве крыльцо — место, чтоб спать ребенку?

Сяохуань отвела ее палец в сторону:

— Ну поспала она у меня на крыльце, и что?

— Значит, ты нарочно хотела, чтоб ребенок убился!

— Что ж вы так ласково обо мне думаете? Это можно было куда проще устроить! С девчонкиных двух месяцев я, что ни день, ее нянчу, подняла бы эту паршивку за ноги вниз головой да отпустила, и делу конец! Зачем было столько ждать?!

— Это тебя надо спросить! Что у тебя на уме?!

У Сяохуань слезы подступили к глазам, она криво усмехнулась:

— У меня на уме?.. Как будто не знаете! А вот что: взять и прирезать эту япошку! За того ребенка, что я под сердцем носила, никто еще не отплатил! Плевать, сколько зла натворили японские гады, но за сына моего нерожденного, за его жизнь я отомщу!

Старуха знала, что Сяохуань — склочница, но сегодня впервые изведала на себе ее яд. Она-то хотела отчитать невестку за беспечность, за недосмотр, что та положила ребенка спать на высокую узкую ступеньку, но сейчас глаза Сяохуань, спрятанные за толстыми припухшими веками, совсем одичали. Еще, чего доброго, наделает глупостей, потом всю жизнь жалеть будет.

Вошел запыхавшийся Эрхай.

— Чего вы тут устроили?! Ребенок орет — за ли от дома слыхать!

— Вон как трясетесь над этой полукровкой! Продолжение рода! Продолжение рода японских гадов, душегубов и злодеев… — Сяохуань звонко ругалась, уже в каком-то упоении.

Эрхай шагнул к жене, схватил ее и потащил за собой. Ноги Сяохуань были уже во флигеле, а плечи все бились в дверях, на лице — исступленная радость.

— Мало вы от япошек натерпелись? Пригласили в дом еще одну, чтоб выплюнула тут свое волчье семя…

Эрхай наконец затолкал жену в комнату и со всей силы захлопнул дверь. Как же мать забыла: нельзя с Сяохуань спорить, когда она такая. Сам он на нее даже не глядел, прикрыв глаза, разулся, забрался на кан, а жена все валялась на полу да рыдала. Ее вопли и ругань Эрхай пропускал мимо ушей. Так он и думал: когда трубка погасла, Сяохуань уже только носом хлюпала. Эрхай пока в ее сторону не глядел.

— Все. Баста, — промычала Сяохуань. Видно, уже отходит.

Эрхай снова набил трубку и как ни в чем не бывало чиркнул спичкой о подошву.

— Вот выбегу сейчас, брошусь в колодец, а ты, сукин сын, даже доставать меня не станешь. Даже за веревкой не пойдешь, это как пить дать. А, Чжан Лянцзянь?

Эрхай посмотрел на жену. Уже поднялась на ноги, отряхивается.

— Верно я говорю? Даже веревку мне не бросишь! — повторила Сяохуань.

Он нахмурился.

— Знаешь, зачем я без конца с ребенком нянчусь?

Эрхай затянулся, выдохнул дым, кончики бровей приподнялись — ждет, что она скажет дальше.

— А затем, что, когда ты затолкаешь япошку в мешок и выбросишь вон, девочка не поймет, что мама пропала. Уже привыкнет ко мне и будет думать, что мама — я. Понял?

Прикрытые глаза Эрхая округлились, он вгляделся на миг в лицо жены и снова опустил веки, только глаза под веками беспокойно заходили. Сяохуань поняла: муж не на шутку растревожился. Правду ли ты говоришь, Сяохуань, спрашивал про себя Эрхай. Как знать, может, ненароком сорвалось у тебя с языка злое слово.

Глядя на мужа, Сяохуань поняла, что хватила лишнего, потянулась погладить его по щеке. Эрхай отвернулся. Ей стало больно и страшно.

— Ты говорил, как япошка родит — сунем ее в мешок, отнесем в горы и бросим там. Говорил ведь?

Эрхай не обрывал жену — болтай, что хочешь.