Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Лучше бы Мельгайвач промолчал. Потому что Пурама давно был готов вспыхнуть, как порох в костре.
— Меркешкин [29] ты, шаман, — прошипел он. — При людях свои заклинания говоришь! Я понял тебя. Ты совсем обратное мне сказал: сначала хочешь Сайрэ ума лишить, а потом съесть! Я шаманский язык понимать научился. Тебе мало было одного Косчэ — еще девочке живот распорол.
А чтоб следы замести — Эргэйуо в речку швырнул. Теперь Сайрэ угрожаешь?..
— Хватит! — вскрикнула старшая жена Мельгайвача, бросив в котел мясо так, что вода выплеснулась на огонь. — Не может быть, чтоб наш муж детей убивал.
— Ага. А взрослых, значит, может быть? — прицепился к слову рассвирепевший охотник. — Так вот, послушай тогда, Мельгайвач, и ты послушай, Кака: при свидетелях говорю. Твои, Мельгайвач, духи разбили кружку в моем тордохе? Твои?.. Куриль, Апанаа, гляди — он покраснел. Почему покраснел? Правда в глаза и нос колет?.. И ко мне подбираешься, значит, и к моему брату? Так ты запомни: если еще случится что, я запрягу лучших оленей, приеду сюда — и не испугаюсь тебя ни днем, ни ночью. Я тебе…
Громкий стук ладони о стол прервал его речь. Куриль, как будто дремавший все это время, встал.
— Черти! Все шаманы черти. И Мельгайвач, и Сайрэ. — Он подошел ближе. — Если не перестанут они, я уеду сейчас.
— …И зачем Сайрэ послал к нам такого безумного, — пробурчал тихо Кака, растерянно переводя глаза из стороны в сторону.
— Я уеду, — скрутил Пурама кисет. — Я сказал все. Потонче не сказал, что хотел. Скрылся, трус. Вы передайте: лучше ему в Улуро не приезжать.
Посланец Сайрэ хлебнул из кружечки водку, раздвинул полы ровдуги и не спеша вышел.
— Кака! — сразу же заговорил Куриль. — Большое камлание созвать надо.
Пусть шаманы собираются сами. Я ничего не могу — ни понять, ни сделать.
Соберем якутских, чукотских, ламутских и юкагирских шаманов. Иначе случится большая беда, а это нам с тобой бог не простит.
ГЛАВА 3
Не всякое дело в тундре сделаешь быстро. На большое камлание шаманов собирали всю зиму; правда, Куриль и Кака не очень спешили, потому что никаких новых бед не случалось. Однако ссора шаманов не давала покоя. Сперва поползли слухи, что Мельгайвач будто бы творит зло не один, а вместе с головой чукчей, Какой. Потом заговорили о том, что Куриль и Кака будто бы выгораживают богатого Мельгайвача и сваливают вину на какого-то русского шамана Чери. Пришлось советоваться с алазейским попом Поповым. И тот сказал: о таких делах надо извещать городских начальников. Отправили в город нарочного с письмом. Ответа сразу не получили. Но потом стало известно, что из Среднеколымска, с Верхней Колымы и с Индигирки приедут три знаменитых шамана. Им и было поручено разрешить спор.
Косчэ-Ханидо к этому времени исполнилось двенадцать лун, а Халерха уже хорошо ходила.
Жизнь в стойбище у Малого Улуро и само стойбище стали меняться изо дня в день. Сюда сразу же перекочевало много семей с берегов Большого Улуро: приехали те, у кого был или неизлечимо больной ребенок, или убогий человек, или страдающий от шаманского призыва. Все эти люди надеялись на помощь знаменитых шаманов. Затем начали вырастать жилища богачей и купцов, съезжавшихся из острогов и со всех сторон тундры. Наконец все больше и больше стало появляться простых людей: с Колымы приезжали на лошадях, с Индигирки приходили пешком. И небольшой холм у озера все гуще и гуще обрастал пестрыми жилищами, среди которых огромными скалами возвышались белые яранги богатых чукчей.
Жизнь этого невиданного стойбища мудрецов, любопытных, жаждущих чуда и жаждущих новых сделок наполнялась весельем, знакомствами, деловыми разговорами, сплетнями, тревожными слухами. Только настанет утро — и мальчишки уже бегут по всем закоулкам с криками:
— Литэмэч, литэмэч [30]. Люди уже играют!..
Не поев, не попив чаю, мужчины бросаются из яранг и тордохов.
А вот уже тут и там раздаются плач и сбивчивые женские голоса — это поссорились дети, и матери — каждая на своем языке — защищают, конечно, своих собственных, не собираясь понять друг друга.
На берегу озера судачат, шепчутся женщины и девушки, пришедшие за водой. Оглядываясь, что-то выискивая глазами, бродят повзрослевшие парни.
Едва ворочая языками, плетутся успевшие хорошо выпить, много лет не встречавшиеся друзья. Важно беседуют за чашкой чаю богачи и купцы.
И лишь два тордоха жили в эти дни особой жизнью. Никто из приезжих не заходил ни к старику Хулархе, ни к Нявалу. Да и сородичи не заглядывали к ним. Кто-то успел пустить слух, что Мельгайвач видел сон, который предсказывал: если их дети останутся жить, то погибнет весь юкагирский род.
И хотя Сайрэ сказал, что это — выдумка самого Мельгайвача, люди так и не поселились близко к этим тордохам и с опаской поглядывали на них.
Наконец настал день, когда со стороны тайги на усталых конях в стойбище въехали пять человек — три долгожданных шамана, а с ними главный якутский купец Мамахан и его конкурент на реке Алазее Третьяков Саня.
Самым внушительным из шаманов был верхнеколымский. Один рост этого седовласого старца заставлял содрогаться: сидел шаман на крупном коне, но ноги его едва не доставали земли, а удлиненная голова, похожая на лошадиную, возвышалась над головами всех остальных. Красный перекошенный рот старика был приоткрыт, и с отвисшей нижней губы стекала слюна. Оба побелевших глаза смотрели вдаль с таким надменным безразличием, будто не было ни людей, ни стойбища, ни земли. Никто не знал имени этого чудища, но, по слухам, якуты ненавидели его лютой ненавистью, считали кровожадным — чуть ли не живой помесью сатаны с чертом… Рядом с ним ехал индигирский шаман Ивачан. Этот ничем не мог обратить на себя внимание. Был он невысоким, но упитанным, как бычок; простоватое лицо его не выражало ни ума, ни каких-либо скрытых чувств. Бросались в глаза лишь очень кривые ноги, которыми он цепко обхватывал лошадиное брюхо. Его можно было бы принять за удачливого рыбака или охотника, у которого одни заботы — семья. Но улуро-чи хорошо знали его — Ивачан шаманил среди ламутов, близких по крови к юкагирам, и был единственным в тех краях сильным шаманом — настолько сильным, что на него тоже поглядывали со страхом. Говорили, что Ивачан съел всех своих родственников, что он не позволял молодым обрести шаманскую силу и тоже съедал их — сживал со света… Третьего посланца вообще нельзя было бы причислить к роду шаманов, а тем более — мудрецов, если бы люди не знали, что им был Токио. Этому Токио, якуту-шаманчику из Сен-Келя, тридцать лет от роду, но выглядит он настоящим мальчишкой. Сидя верхом на лошади, он сейчас вертелся в седле, с радостным любопытством разглядывая огромное невиданное стойбище, подмигивая девушкам, приветственно кивая возбужденным мальчишкам.
