Джанет Фитч - Белый олеандр
В нашу квартиру пришел полицейский. Этот офицер, инспектор Рамирес, сообщил матери, что Барри обвиняет ее во взломе, проникновении в жилье и попытке отравить его. Мать была невозмутима.
— Барри очень зол на меня, — сказала она, стоя в дверях со скрещенными руками. — Недели две назад я прервала наши отношения, и он просто не может смириться с этим. Помешался на мне. Даже пытался вломиться к нам в квартиру. Вот моя дочь, Астрид, она может вам рассказать, что случилось.
Я пожала плечами. Мне это не нравилось. Дело становилось слишком серьезным. Мать продолжала без всякой паузы:
— Соседи даже звонили в полицию. У вас должна остаться запись этого вызова. И теперь он обвиняет меня во взломе? Бедняга, он не очень-то привлекателен и, наверно, сильно переживает из-за этого.
Месть ослепительно сверкала у нее внутри. Мне было ясно видно ее — драгоценный камень, сапфир цвета холодных озер Норвегии. О, инспектор Рамирес, говорили ее глаза, вы такой симпатичный мужчина, разве вы можете понять жалкого отчаявшегося уродца вроде Барри Колкера?
Как она хохотала, когда инспектор ушел.
В следующий раз мы увидели Барри на сувенирном рынке Роуз-Боул-Флеа, где он любил покупать для своих друзей аляповатые самодельные безделушки. Мать была в шляпе, бросавшей на лицо круглые пятна света. Увидев ее, Барри быстро отвернулся. Страх был написан у него на спине, как на доске объявлений, но, подумав, он повернулся обратно и с улыбкой пошел к нам.
— Смена тактики, — прошептала мать. — Вот он.
Он протянул ей «Оскара» из папье-маше.
— Лучшей актрисе года. Мои поздравления. Спектакль с Рамиресом прошел великолепно.
— Не знаю, о чем ты, — сказала мать. Она все крепче сжимала мне руку, но на ее спокойном лице играла безмятежная улыбка.
— Все ты знаешь. — Он сунул Оскара подмышку. — Но я не об этом. Может, нам зарыть топоры? Слушай, я и правда переборщил с полицейскими. Знаю, я вел себя как свинья, но ради всего святого — ты чуть не пустила коту под хвост лучшую годовую работу. У агента, слава богу, остались черновики, но тем не менее. Почему бы просто не объявить ничью?
Мать улыбнулась, переминаясь с ноги на ногу. Ждала, что он скажет, что будет делать.
— Я не могу не уважать тебя как человека, — продолжал Барри. — И как творческую личность. Все знают, что ты замечательный поэт. Я даже говорил о тебе в нескольких журналах. Может, нам стоит перевести отношения в следующую фазу и стать друзьями?
Мать прикусила губу, словно всерьез обдумывая его слова, но в то же время глубоко вонзив ноготь в центр моей ладони — я была уверена, что он пройдет насквозь.
— Конечно, стоит, — сказала она наконец своим низким звучным голосом. — Почему нет?
Они пожали друг другу руки. В глазах у Барри мелькнуло недоверие, но он с заметным облегчением вернулся к своей безвкусной охоте. Все-таки он совсем не знает ее, подумала я.
Вечером мы подъехали к его дому. На всех окнах были теперь решетки. Мать погладила новую бронированную дверь подушечками пальцев, словно это был мех.
— Я чувствую вкус его страха. У него вкус шампанского. Холодный, искрящийся, без малейшей сладости.
Она позвонила. Барри открыл внутреннюю дверь, посмотрел на нас в глазок. Растерянно улыбнулся. Ветер колыхал шелк ее платья, лунно-бледные волосы. В руках у матери была бутылка «рислинга».
— Видишь, мы друзья, в конце концов.
— Ингрид, я не могу тебя впустить, — сказал он.
Мать улыбнулась, провела пальцем, флиртуя, по прутьям дверной решетки.
— Разве с друзьями так обращаются?
Мы поехали на юг, в Тихуану. Но ни пиньята[9], ни цветы из гофрированной бумаги, ни серьги или кошельки не интересовали мать. Она не выпускала из рук клочок бумаги, сверялась с ним, и мы шли по узким улочкам мимо осликов, выкрашенных под зебр, мимо маленьких индианок, просивших милостыню с малышами на руках. Я давала им мелочь, пока она не кончилась, и жевала засохшую резинку, которую они мне протягивали. Мать не обращала на это внимания. Наконец мы нашли то, что она искала, — аптеку, точно такую же, как в Лос-Анджелесе, ярко освещенную, с фармацевтом в белом халате.
— Роr favor, tiene usted DMSO?[10] — спросила она.
— У вас артрит? — отозвался он на хорошем английском.
— Да, — сказала она. — В некотором роде. Мне сказали, у вас можно достать это средство.
— Какой объем вам нужен? — Он поставил на прилавок три бутылочки: одну размером с пузырек жидкой ванили, другую — с флакон жидкости для снятия лака, и третью — со склянку уксуса. Мать выбрала самую большую.
— Сколько?
— Восемьдесят долларов, мисс.
— Восемьдесят. — Мать колебалась. Восемьдесят долларов — еда на две недели, стоимость бензина для нашей машины на целых два месяца. Что могло стоить восемьдесят долларов и требовать поездки в Тихуану?
— Пойдем отсюда, — сказала я. — Пойдем в машину, просто покатаемся. Поедем в Ла-Пас.
Мать посмотрела на меня. Я видела, что застала ее врасплох, и продолжала говорить, надеясь вернуть нас на какую-нибудь знакомую планету.
— Можно успеть на первый утренний паром. Почему бы не попробовать? Отправиться в Халиско, Сан-Мигель-де-Альенде. Можно закрыть счета, перевести деньги на «Американ Экспресс» и ехать куда глаза глядят.
Как это было бы просто. Мать знала все бензозаправочные станции оттуда до Панамы, большие дешевые отели с высокими потолками и резными спинками кроватей — прямо за рыночными площадями. В три дня мы могли бы уехать за тысячу миль от этой бутылки несчастий, ящика Пандоры.
— Тебе же всегда там нравилось. Ты никогда не хотела возвращаться обратно в Штаты.
На секунду я поймала ее. Видно было, как она вспоминает годы, которые мы провели там, внизу, своих любовников, оттенки моря. Но мои заклинания оказались недостаточно сильны, я не умела так ловко сплетать слова, как она, мне не хватало мастерства, и теплые картины рассеялись, оставив прежний экран ее наваждения: Барри с блондинкой, Барри с рыжей девицей, Барри в купальном халате.
— Поздно, — сказала мать. Вытащила бумажник и отсчитала на прилавок четыре двадцатки.
Ночью она начала готовить какое-то странное блюдо, слишком странное, чтобы подобрать ему название. Опускала в кипящую воду олеандр, корни и белые цветы, выразительные, словно лица, похожие на маленькие граммофонные рупоры. Настаивала травы, собранные в лунном свете под соседской изгородью, вместе с мелкими цветами-сердечками. Потом дала отвару остыть; вся кухня густо пахла опавшими листьями. Мать выбросила несколько фунтов мокрой темно-зеленой массы в чужой мусорный бак. Со мной она больше не разговаривала. Только с луной на крыше.
