Рэй Лорига - Пистолет моего брата. (Упавшие с небес)
Мой брат понял, что разбудил ее:
– Извини.
Он подошел к заправке, открыл бензобак и залил туда бензин. Пока он этим занимался, крики мужчины становились все слабее и в конце концов совсем затихли.
– Он не шевелится.
– Да, он совсем не шевелится.
Он завел машину.
– Он собирался звонить в полицию. Думаю, про меня уже говорили по телевизору.
– Про нас.
Она не знала, что и думать. Так она мне сказала. Она никогда не видела, чтобы кто-нибудь так кричал и так истекал кровью. Мертвых она тоже никогда не видела.
– Ты собираешься убить еще много народу?
– Вряд ли, у меня осталась только одна пуля.
Становилось жарко. Жарко и влажно. Они уже подъезжали к морю. Море его с ума сводило. Об этом я уже говорил. Что ему не нравилось, так это пляж.
35
Через тридцать километров после второго убийства прогремел гром. Ровно через тридцать километров, она считала. Немного погодя грохотнул второй раскат, поближе к ним. В конце концов небо почернело и пошел дождь. Было полдевятого утра, но казалось, что стоит глухая ночь.
Ей было страшно.
– Ты не боишься?
– Чего? Бури?
– Всего этого.
– Не знаю, я не чувствую ничего особенного. Тебе не приходилось бывать на похоронах?
– Год назад. Хоронили моего дедушку.
– Ты помнишь, в тот момент, когда гроб опускают в могилу, приходит ощущение полного отсутствия, словно ты не можешь быть ни грустным, ни радостным, вообще никаким?
– Кажется, да.
– Вот так я себя чувствую и теперь – не знаю, страх ли это, но это все, что со мной происходит.
Становилось все темней, дождь лил все пуще, гром грохотал все ближе. Я думаю, он понял, что не может ехать вместе с ней и дожидаться бури, не может позволить ей попасть туда, куда он направлялся, и получить в конце то же самое, что ожидало его.
36
– Когда я была маленькая, я залезала очень высоко. Телеграфные столбы, подъемные краны, крыши – на руках у меня были черные перчатки, я залезала на эти штуки и смотрела вниз. Я спала в перчатках и ела в перчатках. Моя мать не хотела брать меня за руку, когда мы с ней куда-нибудь шли. Ей не нравились мои перчатки. Я их безумно любила.
– Перчатки были кожаные?
– Да, из черной кожи. Очень тонкие. Обшитые замшей.
– У меня тоже такие были.
– Ладно врать-то! С желтой замшей?
– С желтой.
– Господи, ты, наверно, послан мне небом. Не так много детей ходит в черных перчатках.
Мой брат носил черные перчатки до тринадцати лет, он носил их не снимая. Однажды он перестал их носить.
– И что случилось с твоими перчатками?
Он выкинул их из окна поезда. Не помню, куда мы ехали, но помню, как трепыхались на ветру перчатки – словно отрезанные руки.
– Я их потерял.
– Не ври, такие перчатки не теряют. Я вот свои сожгла. Мать говорила мне, чтобы я их выбросила, она хотела отвести меня к психиатру, но я их сожгла. Мать сказала мне, что ненавидит перчатки. А я ей ответила: «Мои перчатки – это мои руки».
37
– Ударь меня.
Он был внутри ее. Оба были голые. Он перестал двигаться. Я думаю, он испугался. Он испугался. Так она мне сказала.
– Ударь меня.
Он вытащил член и попытался отстраниться, но она не отпустила. Она сжала его руками, как будто хотела выдавить из него все. Он ничего не говорил. Я не знаю, нравилось ему это или нет.
– Ударь меня.
Они стояли рядом с машиной. Уже почти стемнело. Они видели, как по шоссе несутся автомобили, а еще как прямо над их головой пролетают самолеты – аэропорт находился совсем близко. Стояла жара, и оба они были в поту. Он слышал, как поет Джеймс Браун, и ее тоже слышал. Он смотрел на свой член в ее руках, словно тот принадлежал кому-то другому или вообще никому не принадлежал. Член, пойманный в капкан.
– Ударь меня.
По другую сторону дороги было поле пшеницы. А чуть подальше – зеленая бензоколонка. Небо было синим сверху и желтым снизу. Кожа у нее была очень белая, а щеки – чуть розовые. Словно она долго бежала под палящим солнцем по пшеничному полю и ей не хватило дыхания.
Он перестал смотреть на самолеты, и на машины, и на бензоколонку и перевел взгляд на ее лицо, глаза, губы, на рот, который как-то странно шевелился, на странное лицо, совсем не похожее на другие, какие он когда-либо видел.
– Ударь меня.
Он поднял руку, и она закрыла глаза в ожидании удара.
38
В открытые окна машины било солнце и ветер тоже: ветер то растрепывал ее прическу, то причесывал заново, и не было ни жарко, ни холодно, ни рано, ни слишком поздно, оба они пили пиво, и дорога все удлинялась, словно никогда не собиралась заканчиваться, и казалось, в этот момент Бог исполняет свои лучшие хиты.
39
– Когда я была маленькой, я верила в Бога.
– И что же случилось?
– Ничего, в этом-то и проблема. Казалось, Бог не слишком мной интересуется, вот и я перестала о нем думать. Теперь я ни верующая, ни неверующая, просто решила заниматься своими делами самостоятельно.
– Так все и должно быть.
– Не знаю, иногда я думаю, что Бог существует для всех других и только мной он по каким-то причинам не может заняться. Наверное, Бог есть, но он не такой талантливый, как о нем говорят. Наверное, он немного неуклюжий, или ленивый, или, может быть, глуповатый.
– Глупый Бог?
– Да, как глава правительства или что-то в этом роде. Наверное, есть другой Бог, поумнее, который где-то ждет своей очереди. Но поскольку Бог бессмертен – должность у него такая, – тому другому, умному, никогда не дождаться очереди. Очень возможно, что весь мир устроен так же, как Мексика. А в Мексике, что бы ни случилось, всем заправляет одна и та же братия.
– Мы могли бы записаться в армию Сапаты[15].
– Да, а еще мы могли бы отправиться на Луну и пройтись там по следам Нейла Армстронга.
– Боюсь, что Мексике, и мне, и тебе придется еще долго ждать, пока глупый Бог сообразит уйти в отставку.
40
– Ты много врешь?
– Нет… Не очень… на самом деле я вообще не вру.
– Я вру постоянно, всем и каждому. Если бы я говорила правду, жизнь моя превратилась бы в кошмар. Я стала бы мертвой девушкой. Прекрасной, правдивой мертвой девушкой.
– И насчет чего ты врешь?
– Насчет всего. У меня есть ложь любой категории, ложь любого размера, ложь большая и маленькая, из тех, что видны, и из тех, что не видны, из тех, которые нужны для чего-нибудь и которые ни для чего не нужны. Ложь, которая причиняет боль, и ложь, которая лечит.
– Ложь, которая лечит?
– Да. Ложь, которая лечит все.
Он сбросил скорость, проезжая через какой-то поселок, а потом снова наддал. Они ехали мимо высоковольтных вышек, похожих на проволочных великанов. Эти вышки стояли по всему полю, их было не меньше ста, и они держали путь к электростанции.
– Я хочу стать моделью, хочу стать певицей, хочу стать космонавтом, я ничего этого не хочу, я знаю, что красива, я хочу писать песни – это правда, хочу писать песни, или все-таки нет: песен, которые уже написаны, вполне хватает. Я хочу, чтобы меня любили и чтобы меня убивали, я хочу, чтобы за мной шли, и хочу, чтобы меня тащили, я написала песню о человеке, которому ничего не давалось в руки. Все было так близко, но он ничего не мог ухватить. Его руки были как два поломанных дуршлага. Я говорила людям, что моя мама – кинозвезда, и что у меня двенадцать братьев, и что на день рождения отец подарил мне лошадь, а еще что у меня есть парень – такой, какого у меня нет, и что он меня страшно любит, и что конец у него очень большой, прямо до глотки мне достает, и что у него есть самолет, и звезда, и дорога, которую знает только он, и зеленые глаза, и волосы черные, как твой пистолет.
– И что со всем этим случилось?
Он гнал очень быстро. Он ведь скрывался, поэтому ничего удивительного, что он гнал во всю мочь. Он гнал машину, и это ему нравилось, и это нравилось им обоим.
– Все это при мне. Я никогда не расстаюсь со своей ложью.
Она посмотрела в окошко, но все проносилось так быстро, что не стоило и глядеть. Потом она посмотрела на него. Он следил за дорогой и был очень спокоен, безмятежен, неподвижен – было заметно, что все километры, которые он бросает под колеса, нежно ласкают его яйца.
На самом деле ехать ему было некуда и он не хотел никуда добраться. Она тоже не сильно интересовалась маршрутом.
– Моя ложь – она только моя, и это единственное, что у меня есть.
В этот момент они обогнали мальчика на велосипеде. Мальчик был очень худой, в красной шапке, и она о чем-то подумала, и ей показалось, что он тоже о чем-то подумал, а потом оба они забыли, о чем только что подумали, и мальчик остался далеко позади и исчез, как многие другие вещи, которые могли бы все изменить раз и навсегда.
41
– Я сейчас понял, что не так давно перестал представлять себе, как сложится моя дальнейшая жизнь. Точно не знаю, когда это случилось, но я больше не воображаю, как будет выглядеть моя жена, или мои дети, или мое лицо – я перестал думать даже о своем лице.
