Мануэла Гретковская - Парижское таро
По вечерам Михал раскладывал таро и твердил:
— Сила: власть, мощь, преодоление трудностей. Перевернутая карта: насилие, ревность, сизифов труд. Отшельник: скромность, прозорливость, поиски. Перевернутая карта: одиночество, скупость, мизантропия.
— Заучивай, гладя в карты, — советовала я. — Думай об арканах, как о живых людях, тогда ты поймешь, что осторожность и скромность — добродетели Отшельника, а мизантропия и скупость могут оказаться его пороками. Карты таро крупнее обычных, потому что служат для медитации, а не для игры. Представь себе, что это страницы, вырванные из книги творения.
— Тора написана на свитке, а не на картах, — отозвался Томас из-за своих древнееврейских рукописей.
— Но она написана с помощью двадцати двух букв, каждая из которых соответствует одной карте таро. Тора сматывается и разматывается, то есть получается РОТА или ТАРО, как некоторые и говорят, имея в виду «Тора».
— О'кей, Шарлотта, из того, что ты говоришь, следует, что если каждой карте соответствует одна еврейская буква, то с помощью таро, как с помощью алфавита, можно выразить всё на свете.
— Всё. — Михал ткнул пальцем в залитое дождем окно напротив. — Даже то, чего нет.
— Не понимаю, о чем ты. — Томас скрылся за своими бумагами.
— Перестаньте, — взмолилась я. — Не знаю, что на вас нашло, но это не разговор, а обмен колкостями. В чем дело?
Михал вежливо удивился:
— Обмен колкостями? Разве? Я лишь пытаюсь понять, каким образом парень, который с утра до ночи читает в оригинале Зогар и Библию, ухитряется не верить в Бога или хотя бы в «Нью эйдж». Изучай он еврейскую грамматику, я бы еще понял.
— Я пытаюсь верить, — серьезно ответил Томас.
— Верить в читаемый текст или верить тексту? — агрессивно уточнил Михал.
— А ты изучаешь Декарта и гадаешь на картах — где же твой рационализм?
— Дорогой мой Томас. — Михал постучал ручкой по столу. — Уже одна эта фраза содержит серьезные предпосылки. Во-первых, ты считаешь, что гадания нерациональны. Во-вторых, ты сделал из Декарта Папу Римского от рационализма. Как первое, так и второе твое убеждение может оказаться далеким от истины.
— Позволю себе процитировать знаменитого римского наместника: что есть истина? — ехидно улыбнулся Томас.
— Истина заключается в том, что Декарт уже интерпретирован всеми возможными способами, а нерационалистическими гаданиями я занимаюсь ради отдыха или, если тебе угодно, ради сохранения психического равновесия.
— Вот и я ради сохранения равновесия постоянно читаю о Боге, оставаясь неверующим, — объяснил довольный Томас.
— Ребята, если вы договорились, вернемся к нашему таро, — вставила я поспешно, заметив, что Михал хочет что-то добавить. — Когда я рассматриваю карты, мне кажется, что я гляжу в разбитое на крохотные осколки зеркало. Каждый отображает фрагмент моей личности. Где-то я мудра и осторожна, подобно Отшельнику, а в иной ситуации оборачиваюсь злобной обезьянкой, что скачет по Колесу фортуны, — тасовала я карты.
Михал с трудом натянул третий свитер и попытался всунуть руки в мои митенки. Томас со снисходительной улыбкой слушал ненаучные рассуждения и в конце концов спросил:
— А откуда, собственно, взялось таро?
— Из Египта. Египетские жрецы, предвидя упадок нильской цивилизации, решили спасти от забвения свои знания. У дверей храма собрались мудрейшие из них, посвященные в арканы магии, и принялись обсуждать, как передать знания будущим поколениям. Старейший жрец предложил записать египетские книги на золотых таблицах и закопать в пустыне.
«Идея замечательная, — ответили два других, — но может случиться так, что таблицы эти никогда не будут найдены. Или же их найдут, но не смогут понять и переплавят на золотые украшения».
«Лучше передать знания живому человеку, чем мертвым камням в пустыне, — сказал другой жрец. — Найдем благородного и мудрого юношу и научим его всему, что умеем сами».
Однако и эта идея показалась уязвимой: вдруг в каком-нибудь очередном поколении не найдется никого достойного хранить мудрость жрецов. Третий, самый младший жрец, предложил использовать то, что прочнее золота и передается от человека к человеку с легкостью развеиваемых ветром семян. Это человеческие пороки — и прежде всего азартные наклонности. Можно записать все знания не на драгоценных таблицах, а на клочках папируса, вырезать на кусочках дерева или кости и превратить тайные знаки в азартную игру. Видимо, это была удачная мысль, потому что таро дошло до наших дней.
— A propos,[17] который час? Уже можно включать отопление? — Пытаясь согреться, Михал притоптывал и потирал ладони.
— Четверть девятого, — ответил Томас. — До ночного тарифа на электричество еще два часа пятнадцать минут. Но ты можешь провести час сорок пять в библиотеке Бобур, там всегда тепло и душно.
— Сегодня вторник, она закрыта. Шарлотта, куда подевался Ксавье?
— Он звонил из столярной мастерской. Положи яблоки на батарею, ночью будет приятный запах.
— Столярная мастерская? Может, он дров для камина принесет? — обрадовался Михал.
— Михалик, камин не работает со времен войны, а может, революции, я точно не помню. Пойдем лучше в бистро, возьмем один кофе и к нему три ложечки.
Михал, закутанный в свитера, напоминал клубок шерсти.
— Томас, ты с нами не пойдешь? Ненадолго, давай, — уговаривал он швейцарца, который принялся раскладывать на пустом столе пачку ксерокопий.
— Я лучше посижу дома, сегодня возле института я уже один раз чуть не попал под машину, к чему искушать судьбу?
— Браво, еще не верит, но уже суеверен, — донеслось одобрение из клубка шерсти.
— Суеверен? Вы бы знали, кто меня сбил! Слепой на велосипеде! Сначала, простукивая палочкой дорогу, он сделал мне подсечку, а потом, когда я пытался подняться и выловить из лужи разлетевшиеся ксерокопии, чуть не проехал мне по рукам.
Возвращаясь из бистро, мы сочинили литанию: Париж — святой, святой город — Париж. А на малых бусинах — станции второй линии метро: Ла Шапелль, Барб-Рошшуар, Анвер, Пигаль, Бланш, Плас де Клиши, Ром, Вийер, Монсо, Курселль, Терн, Шарль де Голь Этуаль.
В мастерской аромат яблок и тепла. Томас спит, в углу спальни огонек сигареты Ксавье. Я забралась под плед.
— Ты меня ждал?
— Двадцать окурков. — Ксавье погасил в ладони сигарету. — Двадцать один.
Если бы можно было взять цвет дождливого утра в затемненной комнате, добавить темно-синее одеяло, небритый подбородок Ксавье, его свалявшиеся черные волосы, тени под сомкнутыми веками, туда же добавить его руку, запутавшуюся в розовой простыне, звон стекла и шум в мастерской…
— Хлеб вчерашний, кофеварка засорилась, сахар кончается. — Михал помогал Томасу заваривать кофе. — Утром petit dejeuner,[18] чтобы добраться до работы, в полдень ленч, чтобы функционировать до вечера. Вечером обед, чтобы дотянуть до ночи и заснуть.
Я потребовала завтрак в постель.
— Господа желают, чтобы поднос оставили под дверью или, как в порядочном пансионе, подали прямо в кровать?
— Не трудись, Томас, — заорал в ответ проснувшийся Ксавье. — Мадам сожрет с пола.
Они внесли поднос и уселись на постель.
— Или давайте зажжем свечи, или пусть кто-нибудь поднимет жалюзи, — предложил Ксавье, обжегшись кофе.
Томас потянулся к окну и перевернул на кровать пальму.
— Салат из пальмы, что за деликатес, — заметил Михал, разыскивая среди листьев батон.
Я помогла Томасу открыть окно и водрузить горшок на место, отряхнула ему пиджак. Михал расспрашивал Ксавье о работе в столярной мастерской.
— Я сейчас делаю стол, еще не решил, круглый или треугольный, главное — ноги, три изящных женских ноги.
— А между ними? — спросил Михал, макая черствый хлеб в кофе.
— Разумеется, столешница. — Ксавье извлек из-под матраса альбом, собираясь продемонстрировать нам эскиз.
— Вчера после полуночи звонила, — вспомнил Томас, — госпожа Габриэль Виттоп. Сказала, что придет сегодня на ужин.
— Только не это! — Ксавье закрыл лицо подушкой. — Снова эта бабища! Я ухожу, никаких ужинов. Вы уже видели эту подруженьку Шарлотты?
— Я читал ее книги. — Томас благовоспитанно сидел на краю кровати.
— Это одно и то же. Просто ходячая порнография. Однажды я вежливо спросил Габриэль, как она пишет свои книги — между нами, жуткую безвкусицу. А она погладила меня по голове, словно любящая бабуля, и ответила с ласковой улыбкой: «Собственной спермой, сынок».
Михал, лежа на ковре, чистил мандарины.
— Мне кажется, это было не вежливо, а просто глупо.
— Да ладно, Ксавье, не преувеличивай, — очнулся от раздумий Томас, — нет там никакой порнографии.
— Не-ет? — усомнился Михал, выдавливая мандариновый сок прямо себе в рот.
