Михаил Попов - Паническая атака
Тут Сегень ткнул меня в левый бок, дыхание у меня сбилось, я сел на свой стул, держась руками за якобы ушибленное место, радуясь тому, что нашелся выход из дурацкого положения.
— Ты меня в сердце ударил.
— Так умри! — произнес Сегень голосом Ричарда Львиное Сердце.
— Нет, правда, послушай!
Саша еще немного покрутил в воздухе быстрыми кулаками, но, что-то, видимо, рассмотрев в моей бледной от особого освещения физиономии, сел напротив, сопя все менее воинственно. И услыхал историю из моего далекого, необыкновенного, но уже тогда пораженного ржой воображения детства. Это было в детском саду, меня и еще одного пацаненка решили наказать за драку. Мой противник принял наказание молча, а я же, чтобы потрясти воображение воспитательницы, стал уверять, что мне был нанесен удар «по сердцу». Больше всего меня разозлило не то, что меня все-таки наказали постановкой в угол, а то, что моя душераздирающая история не произвела на воспитательницу никакого впечатления.
Этот абзац начинается уже дома. Я боялся пошевелиться. Мне было отлично известно, что с сердцем не шутят. Сердечную боль нельзя терпеть. А перебои? Какие под рукой лекарства? Валокордин. В холодильнике на дверце. Ленка пьет как снотворное. Я начал осторожно подниматься, молясь об одном: чтобы аорта не лопнула прямо сейчас. Осторожно переставляя ноги, побрел на кухню. Пузырек с валокордином в холодильнике я нашел, но пустой. Была там еще зеленка с прикипевшей крышкой и ампулы с витамином В12. Коробка с лекарствами тоже не порадовала. Бромгексин, манинил, активированный уголь, левомицетин, баралгин, три одноразовых шприца, уже, кажется, по разу использованных. Вороша без всякой надежды этот лекарственный мусор, я вдруг понял, что делаю это не машинально, я знаю лекарство, которое мне нужно. Атенолол. Зубавин, врач-прозаик, как-то в разговоре упомянул о нем, на тот случай, если сердце «с похмелья стучит».
Только где его взять? Часы показывали без четверти четыре. Аптеки закрыты, и будут закрыты еще минимум четыре часа с четвертью. Но есть же какие-то дежурные. Счастливая мысль!
Я начал одеваться. Медленно, обливаясь гнилым похмельным потом. Пришлось обойтись одним носком, второй так далеко заполз под широкую двуспальную кровать, что тянуться за ним я не решился. При каждом наклоне головы начинало казаться, что она сейчас лопнет; кроме того, сердечный грохот перемещался в череп, и глаза сами собой закрывались. Нет, все-таки в аптеку с голой ногой нельзя. Пришлось достать из комода пару новых носков. Выпив полбутылки поддельного, но холодного нарзана, я медленно, осторожно, как сбежавший с постамента памятник, вышел из дому.
В этот омерзительно ранний час наша улица Короленко была пуста. Густо припаркованные к обеим краям машины делали ее похожей на артерию гипертоника.
Я осторожно брел вдоль ограды венерологического института, носящего имя самого доброго из русских писателей. Строго говоря, это компрометирует память порядочного человека. Институт дурных болезней носит имя человека, который, по словам Зинаиды Гиппиус, ни разу не изменил жене.
Короленковский дом наконец остался позади.
Утро уже проклевывалось, впереди, на широкой Стромынке, проносились машины, я хотел было прибавить шагу, но почувствовал, что сердечко мое к этому не готово. Поднялась какая-то муть, и случился сильнейший удар пота. Все на мне промокло, даже новые носки.
Медленно, почти не отрывая подошвы от асфальта, я выбрел на бережок Стромынки и начал делать дрожащей рукой жесты пролетающим мимо машинам. Интересно, как же это я поеду, когда так мутит? И в этот момент в мою сторону юркнул яркий «фольксваген». Я распахнул дверь, но сказать, что мне нужно до ближайшей дежурной аптеки, не смог, вернее, не успел: опережая слова, ринулся из меня вон выпитый только что нарзан, видимо обезумевший от того, что ему пришлось обнаружить в моих внутренностях. Я еле успел отвернуться и выпустил его на асфальт. И отпустил ручку двери, уверенный, что такой красивый автомобиль брезгливо укатит прочь от блюющего. Нет. Водитель ждал, да еще и участливо наклонился в мою сторону:
— Плохо?
Как будто не видно!
— Да… так… сердце.
— Что «сердце»?
— Ну, аритмия, — сказал я неожиданно новое про себя слово, уходя от надоевших «перебоев».
Водитель распахнул бардачок.
— Мне бы до аптеки. До ночной.
Что я несу, кругом утро.
Водитель одной рукой поправил усы, предмет, видимо, особой заботы, второй протянул мне таблетку, похожую на крохотное бледное сердечко.
— Мне говорили, нужен атенолол.
— Это лучше. — И он произнес название, похожее на «конкорд». — Берите-берите, сразу станет лучше, испытано.
Я решил, что это какое-то специальное лекарство, которое дают во время перелета на сверхзвуковом самолете, чтоб не тошнило. И сердце, наверно, успокаивает. Вот, даже по форме его напоминает.
Я взял таблетку всеми пятью пальцами и поднес к грязному рту.
— Адьё! — попрощался «фольксваген» и улетел как реактивный.
Я бросил сердечко на язык и не без усилия проглотил. Но за атенололом все же ехать надо. Авиационная таблетка, может быть, и хороша, но лучше следовать советам знакомого пьющего врача, чем идти на поводу у сердечного автомобилиста. Кстати… Я вдруг понял, что одет не по форме. Натянул старые джинсы, а ведь все деньги у меня в новых брюках. Проверил карманы… Да, деньги, если они еще есть, остались дома.
Я отправился домой и, добравшись до родного подъезда, вдруг понял, что сердце мое бьется нормально. Контрастный душ, свое обычное похмельное лекарство, я принимать побоялся, лег спать и, как ни странно, уснул. И проспал до самого звонка жены, решившей поздравить меня с праздником и заодно проверить, в каком я состоянии. Мне все еще было плохо, но держался я бодро, даже шутил. Велел поздравить от моего имени тестя-фронтовика и тещу — труженицу тыла. Девятое мая, расцветшее за окнами, было для меня двойным праздником — и всенародным, и сугубо личным. Именно сегодня истекли те шесть инкубационных месяцев, о которых шла речь в той незабвенной статейке о водобоязни/бешенстве. Нет, не надо думать, что все эти месяцы после трагического новогодья я только тем и занимался, что напряженно считал и трясся.
Больше в тот день сердце меня не беспокоило. И назавтра, и послезавтра. Но вот дня через четыре возвращаюсь я не поздно вечером домой и на выходе из метро, уже на ступеньках, вдруг чувствую внезапный ноющий провал в груди. Остановиться нельзя, вверх по лестнице валит потная толпа, сглатывая распяленными ртами последний кислород. Надо тащиться вверх по ступеням, хотя в глазах темно. Вываливаюсь через стеклянные двери на улицу, из духоты в духоту. В мае в Москве бывают иногда такие дни, разведчики июля, когда неготовый к летнему температурному порядку организм начинает паниковать. Я прислонился к стене в куцей тени, прислушиваясь к себе. В груди вроде бы ничего не происходило, но вместе с тем было понятно, что там не все в порядке. Стоило мне двинуться, как холодные, внезапные пустоты в груди стали образовываться одна за одной. Останавливаться глупо, сверху почти отвесно хлещут солнечные потоки. До дома идти минут пятнадцать и здоровым-то шагом, а сейчас, когда я ноги-то с трудом переставляю…
Допрыгался!
Не знаю, как у кого, но во мне всегда сидел такой злорадствующий негодяй, никогда не упускающий случая потыкать пальцем в каждую новую рану. Глупый негодяй, ибо не понимает, что если я и умру, то весь, вместе с ним.
Было страшно, но я решил бороться. Собственно, первая реакция всегда у меня такая: врешь, не возьмешь!
Побрел домой, петляя, стараясь как можно чаще оказываться в тени дерева, здания, не брезговал даже тенью столба.
«Скорая помощь», вот что мне сейчас нужно.
Войдя в квартиру, я не стал запирать дверь изнутри. С тоской «понял» смысл этого своего действия. Рядом с дергающимся сердцем завозилась тоска. Я набрал 03, перебарывая что-то похожее на стыд. Неловко отрывать занятых людей, занятых, может быть, вытаскиванием по-настоящему пострадавших граждан из лап смерти. В этой неловкости доживало свой век замордованное, многажды обманутое мое гражданское чувство. Мы можем потерпеть, пусть проходят те, кому срочнее надо. Я для чего-то вспомнил свою призывную военную комиссию и одного парня, которому должны были удалить четыре зуба и он потребовал, чтобы это было сделано без анестезии. Когда он вышел из кабинета с окровавленным ртом и подмигнул мне, стоявшему в очереди за маленькой пломбой, я понял, что жизнь сложная штука и мне ее, возможно, и вообще не изучить как следует — я ведь никогда не откажусь от анестезии.
Равнодушно-деловитый женский голос спросил, что со мной.
Сердце. Аритмия. Полных лет 46. Адрес такой-то.
Ждите.
Я осторожно перетащил стул из кухни к дивану. Тут сядет участливый, мудрый доктор. Пощупает пульс.
