Михаил Попов - Паническая атака
Обзор книги Михаил Попов - Паническая атака
Паническая атака. Повесть
Выпал первый снег, все выглядит в точности как в тот день, и не будет лучшего времени, чтобы начать.
Итак, восьмое декабря 2002 года. Обычный будний день. Я отправился в Сокольники на ежедневную утреннюю полуторачасовую прогулку. Стараюсь поддерживать форму. Именно за это особое внимание к форме меня упрекают критики. Поэтому дальше — минимум литературы, все как в жизни. Нестройность композиции, повторы — из-за тяги к документальности.
Парк черно-бел и пуст. Обычной своей дорожкой мимо пруда, мимо земляных кортов, по кленовой аллее добираюсь до дальнего забора, поворачиваю, иду вдоль него по черной тропинке, стараясь не наступать на редкие листья с загнувшимися кверху краями — каждый как блюдце со снегом.
Слева по ходу движения, за штриховкой запорошенного куста, какая-то фигура. Я усмехнулся, с этим самым местом у меня связано забавное воспоминание. Пару лет назад, в такой же примерно пасмурный зимний день, я столкнулся тут с молоденьким пареньком. Для прогулки я был одет угрожающе — черная дутая куртка, черная надвинутая на глаза шапочка, расставленные как у громилы руки. Физиономия бородатая, мрачная. Мне нужно было узнать время, и я постучал двумя пальцами правой руки по запястью левой — мол, который час? Паренек, не говоря ни слова, снял с руки часы и протянул мне. Он решил, что его грабят, и легко сделал выбор между здоровьем и хронометром. Очень мы потом с ним посмеялись. Я — просто весело, а он — с большим облегчением.
Сопровождаемый этим воспоминанием, выворачиваю из-за куста и вижу пару: хозяин и собака. Хозяин — невысокий, плотный, в коротком, нагловато расстегнутом
пальто, руки в карманах, сигарета в зубах. Собака — довольно крупная, косматая, кавказская, что ли, овчарка, медленно обходит его справа и шагом направляется ко мне. Молча. Я замираю на месте, руки вдоль туловища. Кусан псами и суками и знаю как себя вести. Собака направляется напрямую ко мне, ощущается, что ею движет не только любопытство, но и какое-то намерение. Хозяин что-то ворчит, не выпуская сигарету из зубов. Кажется, это какая-то команда. Скорее всего, запретительная. Но высказана она без акцента и не вполне тем тоном, что необходим. Короче говоря, волосатая тварь цапает меня за левую ногу чуть пониже колена. Это скорее похоже не на укус даже, а на удар тупым предметом. Цапает и отбегает в сторонку с игривым видом, как бы спрашивая: тебе что, не понравилось? На моих светлых тренировочных штанах несколько темных, влажных пятен от ее слюны. «Ты что!» — ору я сначала собаке, потом хозяину. Очень сильное чувство распирает меня. Ощущение совершеннейшего идиотства происходящего. Унижен, оскорблен! Как вообще такое может быть допущено в отношении человека собакой?! И, заметив, что хозяин не спешит набрасываться на невоспитанное животное с яростными порицаниями или хотя бы с отчетливыми урезониваниями, я закипаю дополнительной яростью и называю его козлом, причем несколько раз. Они — хозяин и собака — медленно, сохраняя видимое ощущение собственной правоты, удаляются по тропинке, по которой я только что явился. Ну что поделаешь с хамом, очень хотелось дать в морду, но я, откровенно говоря, побоялся — а вдруг хам скомандует своему псу «фас!»? А кусается тот охотно.
Надо было отправляться далее, перебарывая взрывы возмущенного дыхания, я сделал несколько шагов и почувствовал влагу на колене под штанами. Задрал штанину. Оказывается, укусили-то меня до крови. Обследовав рану, я кинулся вслед за парой этих сволочей, уж даже не знаю с какой целью. Потрясти их видом своей заметной, кровавой, но все же явно не смертельной раны? Они уже возле «жигуленка», что стоит сразу за забором парка. Не местные, значит, приехали издалека погулять-покусаться. Собака уже в машине на заднем сиденье, удовлетворенно облизывается. Хозяин возится с капотом. Он не понимает, что мне от него надо. Что, кровь? Ну, кровь. Я кричу, мне, мол, что — из-за него, «козла», и его «козлиной собаки» теперь «уколы делать»? В ответ он бурчит, что у него пес-рекордсмен и что он «закодирован». У меня внутри продолжает раскручиваться маховик возмущения, изо рта летит всякая угрожающего рода ерунда. Больше всего меня бесит то, что в поведении «гада» ни намека на чувство вины. Заканчивается все тем, что я пинаю колесо его «девятки» и объявляю, что найду способ «нагадить», не знаю, как именно, но обязательно это сделаю. После чего пинаю колесо машины еще раз, потом делаю вид, что ключом от дома записываю на обшлаге своей заношенной, засаленной кожанки номер машины, чтобы испортить настроение хаму и гаду. Уж хотя бы сделал вид, что сожалеет…
Моцион, разумеется, пришлось прервать. Я побрел домой, на ходу выдумывая, какие бы назначил казни тем, кто допускает такое поведение своих собак в отношении окружающих, будь я мэром. Сколько бы просуществовали в Москве кавказские овчарки, если бы одна из них покусала Лужкова?
У подъезда я столкнулся конечно же с Боцманом, сорокалетним алкашом с пятого этажа, где он проживает и попивает вместе со своей сожительницей и ее туберкулезной мамашей. Боцман круглый год пьян и круглый год приветлив. Он всегда со мной и с моей женой Ленкой здоровается как бы по-приятельски, даже пытается разговор завести. Со мной — всегда почему-то о Кафельникове. Меня всегда чуть коробило в этих его попытках то, что сведения о знаменитом отечественном теннисисте он черпает в «Спорт-экспрессе», украденном из моего почтового ящика. Изредка он даже звонит мне в дверь, чтобы спросить, например, что такое «эйс». Не «лед» ли? Показывая, видимо, мне, что остатки школьного образования не вполне дотаяли в нем. С тех пор как у нас закончился ремонт, а в кабинете возведен книжный стеллаж до самого потолка, который во всем его пестром величии можно хорошо рассмотреть со скамьи, расположенной у подъезда, Боцман проникся ко мне таким уважением, что даже перестал воровать наши газеты и при каждой встрече пытался продемонстрировать искреннее и громадное почтение к книжному знанию. Оно выражалось в основном в том, что теперь он просил «добавить» ему на бутылку не червонец, а полтинник. Правда, в дверь названивать перестал, а когда на скамье под окном кабинета собиралась компания его приятелей, он просил их не галдеть — «доцент думает». И на том мерси.
В этот раз, попавшись мне навстречу, он расплылся в замедленной улыбке и выставил вперед свою пухлую пятерню — поздороваться. У меня не было ни времени, ни настроения натягивать маску вежливости, и, буркнув «привет», я прошел быстрым шагом мимо. Это Боцмана немного задело, и он поинтересовался вслед:
— Что за муха тебя…
— Укусила, укусила, — скривился я, закрывая за собой дверь подъезда.
Дома, залив рану йодом и обмотав ногу бинтом, я позвонил жене на работу, потом литературному критику Саше Неверову, потом писателю Саше Белаю — просто чтобы выговориться. Остался сильнейший осадок от этой дурацкой истории. И не только осадок, но и кровоточащая рана. Не помню уж, кто именно посоветовал мне обратиться в травмпункт. Несмотря на то, что нога моя была уже продезинфицирована и забинтована, я отправился туда, влекомый скорее необходимостью продолжить справедливые свои возмущения, чем реальной медицинской нуждой.
В травмпункте ни души. В большом холодном серо-желтом помещении с двумя дерматиновыми банкетками сидели две пожилые, сумрачные, очень под тон дня, медсестры. Они взялись обрабатывать мою рану заново, задавая уточняющие вопросы: «Где? Когда?» По их разговору я понял, что они не видят в происшествии ничего умопомрачительного и вообще, на моем месте не стали бы так нервничать и беспокоить всякой ерундой людей, повидавших на своем веку крови и ран. Меня это заело. Ведь я, казалось, веду себя единственно верным образом: меня укусила собака, я обратился за соответствующей медицинской помощью, а меня чуть ли не высмеивают.
Из мокрого, пахнущего тиной коридора в кабинет заглянула тетка-уборщица, покивала сочувственно и сказала, что сама собачница, ей приходится иногда спасать свою жучку из челюстей более сильных собак и если ее кусают, то ей и в голову не приходит бежать куда-то к лекарям.
— Я не прибежал, я пришел, — зачем-то оправдывался я.
Медсестры солидарно хмыкнули, продолжая, впрочем, бинтовать и заполнять бумаги. Уборщица, показывая свою бывалость и знание жизни, высказала еще одну мысль: собаки кого попало не кусают, и, как известно, они добрее людей. Это человек бывает «дрянь человек», а собачка, она собачка и есть. Та медсестра, что бинтовала, спросила, когда мне делали укол против столбняка. Я не помнил, пришлось претерпеть укол.
— А против бешенства? — спросил я исключительно для того, чтобы остаться в мундире современного, цивилизованного, разумно заботящегося о своем здоровье человека, у которого есть еще кое-какое будущее, в отличие от здешних унылых, уже некрасиво состарившихся медсестер и техничек, навсегда погребенных в сером растворе безрадостного воздуха этого кабинета и этих коридоров.
